Читать интересную книгу Скука - Альберто Моравиа

—  Сейчас ты об этом не думаешь, но не исключено, что придет день и ты задумаешься.

Она помолчала, потом сказала:

—   Мне кажется, нет. Этого не будет. Если уж я не думала об этом у монахинь, где не было ничего, кроме религии, с чего это я задумаюсь об этом, выйдя из монас­тыря, когда вокруг столько всего, о чем можно подумать? Знаешь, о чем я думала, когда молилась вместе с монахи­нями?

—  О чем?

—  О часах.

—  Почему о часах?

—  Там были стенные часы с боем, я смотрела на них и, читая молитвы, считала секунды и минуты.

—  Тебе было так скучно молиться?

—  Да.

—  Почему?

—   Потому что на свете существует множество скуч­ных, прямо-таки безумно скучных вещей, но от них по крайней мере есть какой-то прок. От молитв же, по-моему, нет никакого прока.

—  Это неизвестно. Может быть, наступит день, когда они еще сослужат тебе свою службу.

—   Не думаю. Я просто не могу представить себе, что когда-нибудь почувствую необходимость в религии. Ре­лигия — это что-то лишнее.

—  Что значит лишнее?

—   Ну как бы это сказать. Она из тех вещей, от кото­рых, есть они или нет, в мире ничего не меняется. А значит, она лишняя.

—  Такое можно сказать о множестве вещей.

—  Например?

—   Ну например, искусство. Как ты говоришь, в мире ничего не изменится, если искусство перестанет суще­ствовать.

—  Но искусство хотя бы доставляет удовольствие тем, кто им занимается. Балестриери, например, получал от него удовольствие. И ты получаешь. А от религии — одна скука. В монастыре мне все время казалось, что и мона­хини тоже скучают, и священники, в общем, все, кто занимается религией. А как скучают люди в церкви! По­смотри на них, когда они в церкви, и ты не увидишь ни одного лица, на котором не было бы смертельной скуки!

Я впервые услышал, как Чечилия говорит о скуке, и не мог сдержать любопытства:

—  А ты скучаешь когда-нибудь?

—  Да, иногда скучаю.

—  А что ты при этом чувствуешь?

—  Скуку.

—  А что такое скука?

—   Как это можно объяснить? Скука — это скука.

Я мог бы сказать ей: «Скука — это разрыв связей. Я для того и женюсь на тебе, чтобы соскучиться и перестать тебя любить, я хочу сделать так, чтобы ты перестала для меня существовать, как не существует для тебя религия и множество других вещей».

Впрочем, тут она сама прервала наш разговор очень необычным для нее способом: протянув руку, она погла­дила меня по щеке:

—  А сейчас поехали, иначе будет слишком поздно.

Я сказал: «Хорошо», хотя и не понимал, почему это она вдруг захотела поехать к моей матери, когда только что эта идея ей не нравилась. Поразмыслив, я решил, что Чечилия предложила мне поехать, чтобы прервать разго­вор, который был ей неприятен. Я знал, что Чечилия не любит говорить о себе, а я постоянно ее к этому принуж­дал, и мне вдруг пришло в голову, что ее упрямая уклон­чивость рождалась именно из нелюбви к такого рода раз­говорам, к которым я постоянно ее склонял. Всегда, в любой момент и в любой ситуации, готовая отдаться фи­зически, Чечилия, как только заходила речь о ней, пре­вращалась в моллюска, который сжимает створки своей раковины тем крепче, чем сильнее мы их разжимаем. Обычно она прекращала такие разговоры, предложив мне заняться любовью: она брала мою руку, клала ее себе на живот и закрывала глаза. То есть она предлагала мне тело, чтобы не отдать всего остального. Но в тот день мы не могли заняться любовью, и тогда, отчаявшись прекра­тить этот разговор, она и предложила мне первое попав­шееся ей под руку: неприятный для нее визит к моей матери.

Некоторое время я ехал молча, раздумывая над всем этим. Потом спросил:

—   Балестриери никогда не разговаривал с тобой о тебе?

—  Никогда.

—  О чем же он говорил?

—  В основном о себе.

—  А что он говорил?

—   Говорил, что любит меня.

—  А еще что?

—   Еще? Да ничего. Все только о себе, вернее, о чув­ствах, которые он испытывает ко мне. То, что обычно говорят мужчины, когда они влюблены.

Я не мог не отметить, что между мною и Балестриери обнаружилось наконец хоть какое-то различие: я только и делал, что заставлял Чечилию говорить о себе самой, а Балестриери, как и все эротоманы, говорил о себе. На самом деле, решил я вдруг, Балестриери никогда по-на­стоящему ее не любил. Я спросил:

—  А тебе нравилось, что он говорит только о себе?

—  Какое-то время нравилось, когда он говорил, что любит меня. Но так как он все время говорил одно и то же, потом я уже просто не слушала.

—  А тебе хотелось бы, чтобы он говорил о тебе?

—  Нет.

—  Ты не любишь, когда говорят о тебе?

—  Не люблю.

—   Почему?

—  Не знаю.

—  Значит, тебе неприятно, что я все время заставляю тебя говорить о себе?

—  Да.

Я обомлел, услышав этот решительный односложный ответ.

—  Может быть, ты начинаешь ненавидеть меня, ког­да я начинаю говорить о тебе?

—  Нет, я просто мечтаю, чтобы ты поскорее закон­чил.

—  Что ты чувствуешь, когда я расспрашиваю тебя о тебе?

Она подумала, потом сказала:

—   Мне хочется ничего тебе не отвечать.

—  То есть промолчать?

— Да. Или соврать что-нибудь, лишь бы ты оставил меня в покое. — Она помолчала, потом с необычной для нее словоохотливостью заговорила снова:

—  Представь себе, когда я жила в монастыре, то для исповеди я придумывала грехи, которых не совершала, лишь бы ничего не рассказывать о себе. Священник был очень мною доволен, говорил, что я должна каяться, про­честь Бог знает сколько молитв Мадонне и Святому Иосифу, а я отвечала «да», «да», все время «да», «да», хотя потом не выполняла ничего из того, что он от меня тре­бовал, ведь на самом деле я ничего плохого не сделала, и мне не в чем было каяться!

Внезапно мне пришло в голову, что этот назойливый священник хотел, в сущности, того же, что и я: он хотел поймать Чечилию, запереть ее в ее грехе, пригвоздить приговором. Я обеспокоенно спросил:

—  И для меня ты тоже придумывала вещи, которых не делала?

Она рассеянно ответила:

—  Может быть, иной раз и придумывала.

—  Да что ты говоришь? Ты мне врала? И когда же?

—  Может быть, и врала. Сейчас я уже не помню.

—  Попытайся вспомнить.

—  Не помню.

—   Ну скажи, врала ты мне что-нибудь насчет твоих отношений с Балестриери?

—  Клянусь тебе, что не помню.

—  То есть все, что ты рассказывала мне о своем прош­лом, может быть, и неправда?

—  Нет-нет, совсем не так. Я врала только, когда без этого нельзя было обойтись.

—  А когда нельзя обойтись?

—  Как я могу это объяснить? Нельзя значит нельзя.

—  Хорошо. Поехали к матери. Я представлю тебя как свою невесту, и самое большее через месяц мы по­женимся.

Мы молча пустились в путь, и вскоре — вот они, зна­комые ворота между двумя пилястрами, декорированны­ми какими-то римскими древностями. Но ворота не были, как обычно, закрыты, наоборот — они были рас­пахнуты, фонари на них зажжены, и как раз в эту минуту через них проехали одна за другой три или четыре маши­ны. Я с досадой заметил:

—   Боюсь, что у матери так называемый коктейль. Что будем делать?

—  Что хочешь.

Я подумал, что, если иметь в виду цель, которой я собираюсь достичь, прием — это совсем неплохо. Таким образом Чечилия сможет составить себе представление о мире, куда я собирался ее ввести. И если она была тще­славна — а я думал, что это так, — то это представление могло быть только в мою пользу. Я рассеянно сказал:

—  Войдем. Я представлю тебя матери, ты что-нибудь выпьешь, посмотришь дом, а потом мы уедем. Хорошо?

—  Хорошо.

Я проехал аллею и не без труда нашел место для ма­шины на почти до отказа забитой площадке. Чечилия вышла, и я последовал за ней. Идя к двери, она обеими руками приподняла с шеи волосы и разложила их по пле­чам — жест, которым, как я давно заметил, у нее выража­лась робость и попытка с ней справиться. Я догнал ее, взял под руку и прошептал:

—  В этом доме мы будем жить, когда поженимся. Тебе нравится?

— Да, дом красивый.

Мы вошли в прихожую, а оттуда перешли в одну из пяти гостиных, занимавших весь первый этаж. Там было уже много гостей, которые стояли друг против друга, держа в руках стаканы, и негромко переговаривались, искоса поглядывая вокруг, как это обычно бывает на коктейлях. Таща Чечилию за руку, прокладывая ей до­рогу сквозь эту чванную, высокомерную толпу, разгля­дывая всех этих лоснящихся, цветущих мужчин и на­крашенных, одетых по последней моде женщин, видя, что Чечилия сливается с этим ненавистным мне сбро­дом так, что уже кажется одной из многих, думая, что, если такое действительно произойдет (а это могло про­изойти после нашего бракосочетания), я не только ос­вобожусь от Чечилии, я возненавижу ее, как ненавидел гостей матери, я даже почувствовал что-то вроде угры­зений совести при мысли, что мечтал потерять ее среди этой омерзительной толпы, и понял, что почти надеюсь, что она не примет моего предложения. Да, я хотел, что­бы Чечилия мне наскучила, но ненавидеть ее я не хотел. Я слишком ее любил, чтобы избавляться от нее такой ценой — ценой превращения бедной, полной очарова­ния девушки в богатую гарпию.