Пленников погнали по пыльному проселку, нещадно пиная отстающих прикладами и коваными каблуками сапог. Исподтишка, чтобы не навлечь на себя гнева конвоиров, Ефим долго присматривался к местности и вдруг обмер от горя и ненависти: его гнали, как скотину, по своей, по смоленской земле. Это был его родной район... Только второй, более сильный толчок прикладом в спину заставил Ефима сдвинуться с места.
Село, куда пригнали пленных, лежало всего в 30 километрах от деревни Арефьево. Бойцов заперли в бревенчатом сарае и приставили часового. Слышно было, как в разных концах села горланили песни и бесчинствовали пьяные фашистские солдаты, испуганно кудахтали куры, плакали и причитали женщины.
А красноармейцы обсудили свое положение и решили бежать. Пока не утих шум в селе, они быстро, но осторожно, с помощью обломка старой косы, найденной при осмотре сарая, и просто голыми руками прорыли лаз в земляном полу под задней стеной, а следы работы тщательно прикрыли соломой и улеглись на ней, чутко прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. [230]
Ночью, бесшумно сняв дерн над лазом, выползла на волю первая группа из шести человек, самых крепких и решительных. Среди них был и Орехов. Трое слева, трое справа, они, словно тени, крадучись в тени стен, обогнули сарай и молча и яростно бросились на часового, внимание которого отвлечено было громкой руганью и мнимой потасовкой, начавшейся между пленными. Фриц не успел и пикнуть, как был придушен сильными руками. Все семнадцать ушли вместе. Автомат достался одному из сержантов.
Решено было двигаться на восток, вслед за фронтом. Прошли стороной деревню Ефима. Очень хотелось ему завернуть домой хоть на минутку, узнать, как там, что, но он подавил в себе это желание, даже никому не обмолвился о нем. Понимал боец, что от войны не спрячешься ни на печи, ни под бабьей юбкой.
Пробирались по лесам (много их на Смоленщине), а по открытым местам — ночами. К шоссейным и железным дорогам подползали на животе, терпеливо выжидая удобный момент для незаметного броска через насыпь. Раза два или три их засекали и обстреливали, а после того, как целый день однажды пришлось уходить от погони, остался Орехов всего с одним товарищем по несчастью. Теперь они шли со всеми предосторожностями, держась глухих лесистых и болотистых мест, забирая севернее автомагистрали Москва — Минск.
Кончился уже август, начались осенние дожди. И в одну из холодных и мокрых ночей Орехов потерял последнего товарища, не дождавшись его по другую сторону очередной железнодорожной насыпи, преградившей им путь. Наверное, это была ветка Вязьма — Новодугино.
Простуженный, в разбитых сапогах и в изодранном обмундировании, сильно отощавший на подножном корму и обросший бородой непонятной расцвети, солдат, все-таки не совсем еще отчаявшийся, дотащился наконец до какой-то лесной деревушки, размерами больше похожей на выселки, на территории Ржевского района. Его приютила одинокая бездетная вдова солдата, не вернувшегося с финской войны.
Чтобы выгнать из тела бойца простуду, хозяйка сразу же жарко истопила баньку, и Ефим Егорыч всласть, до-полного изнеможения, пропарил кости.
Ефим Егорыч ведет рассказ неторопливо, обстоятельно, попыхивая в полутьме вагона «долгой» самокруткой. Кажется, [231] я задремал возле пышущей жаром железной печурки: шинель сползла с плеча, и сквозь щель под широкой дверью вагона задувает пронзительный ветер с днепровского простора, сильно холодя бок. Закутываюсь поплотнее в шинель и снова прислушиваюсь к плавной речи своего заряжающего. Она доносится словно издалека...
Полузабытье мое прервала хорошо знакомая беспокойная трескотня зениток, затем раздалось недалекое тяжкое уханье бомбовых ударов. Все в теплушке насторожились, многие поднялись с мест. Отодвинув вагонную дверь, вслушиваемся и всматриваемся во тьму.
Бомбят Дарницу. Постепенно большое зарево поднимается высоко над станицей. В огне взрываются вагоны с боеприпасами, раскидывая огромные веера красных искр. Иногда взлетает вверх клубящийся столб пламени над цистерной с горючим. 24 января
До самого утра никто из нас не сомкнул глаз. Только к концу дня наш эшелон протащился через Дарницу. Слева темнеют развалины станционного здания, окруженного обгорелыми, изувеченными деревьями. Под ноги смотреть жутко. Между восстановленными главными путями на оттаявшей земле повсюду валяются разбросанные взрывами снаряды, целые и лопнувшие от жара патроны, прожженные противогазовые сумки, оплавившиеся куски простого мыла, какие-то полусгоревшие тюки, ящики, а кое-где — останки людей. За такой короткий срок всего убрать было невозможно. При бомбежке и борьбе с огнем погибло много военных и железнодорожников... Мы узнали, что на станции и вблизи нее разбито шестнадцать эшелонов. Ловко подкараулили, сволочи! 25 января
Утром, когда мы уже закончили наводить порядок в машине, то есть установили аккумуляторы, залили горячую воду и масло в систему, показался вдали, на гористом правом берегу широкого здесь Днепра, долгожданный Киев.
При подготовке машины к разгрузке произошло небольшое недоразумение. Забравшись в теплушку, где хранились снятые [232] аккумуляторы, я подтащил два к двери. Ребята втроем, без Николая (от него пользы мало с его рукой), унесли их к машине и возвратились за остальными, которые я еще продолжал разыскивать в полутьме вагона, зная по собственному опыту, что свои — самые надежные. Выволакиваю наконец оба тяжелых черных ящика на свет и вижу: ребята выстроились в шеренгу перед дверью и молча, с обидой смотрят на меня. Не понимая, в чем дело, я вопросительно уставился на товарищей. Но тут выступил вперед замковый и вежливо так, с еле сдерживаемым возмущением говорит, что экипаж СУ-152 состоит, насколько известно ему, Георгию Сехину, не из трех, а из пяти человек, которые по воле обстоятельств должны не только жить вместе, но и работать тоже...
«И даже умирать, если это потребуется!» хотел было добавить я, но сдержался.
Так вот оно что! Ребята принимают меня за «сачка»! Кровь бросилась мне в лицо. Особенно стыдно и обидно было оттого, что выразил мнение экипажа не кто иной, как мой первый помощник, очень выдержанный и трудолюбивый Сехин, бывший учитель. Молча спрыгиваю вниз, один опускаю на снег оба аккумулятора и становлюсь между ними.
— Ну, поехали, что ли, хлопцы?
Ефим Егорыч негромко одобрительно крякает, а Сехин и Вдовин, пристроившись ко мне слева и справа, берутся за ручки, и мы втроем мелкой рысью, чтобы не оскользнуться, быстро доставляем аккумуляторы к платформе с нашей машиной. Через несколько минут аккумуляторы установлены на место в правой передней части отделения управления и включены в цепь. Инцидент исчерпан. Отпускаю ребят в теплушку, благодарный им в душе за данный урок, а сам проверяю работу стартера, сигнала, фары, внутреннего освещения, рации и ТПУ, затем хорошенько прогреваю двигатель.
В 18 часов наш эшелон осторожно проследовал по раскачивающемуся и поскрипывающему наплавному мосту через Днепр. На той стороне промелькнули перед нами какие-то бесформенные развалины, подступающие к самой железной дороге. Города мы из-за наступившей темноты так и не увидели. Может быть, это даже к лучшему: лишний раз не терзаться при виде варварских разрушений, произведенных фашистами в древнейшем русском городе. А зла на немца и без того хватает. [233] 26 января
Поезд несется по Киевщине. Мелькают леса, глубокие овраги, населенные пункты и станции, разрушенные бомбежками и артогнем. Без остановки проскочили Фастов-1, а в 15 часов эшелон замедлил ход и «пришвартовался» на станции Фастов-2 Восточный.
Ждать пришлось долго, пока расформируют наш состав и подгонят платформы с нашими машинами к разгрузочной площадке. Сгрузились только в 23.30 — и все в порядке. Если не считать, конечно, моего «купания», которое состоялось, к счастью, без свидетелей. Заторопившись к своей платформе, когда маневровый паровоз подцепил наш состав, я наступил, ничего не подозревая, на узкую, метровой ширины, припорошенную свежим снежком полоску земли, белеющую на черном асфальте перрона, — и вдруг начинаю проваливаться. Резко рванувшись вперед всем телом, падаю все-таки на асфальт по другую сторону траншеи, однако ноги мои чуть выше колен успели окунуться в вонючую жижу. Это была выгребная яма, до краев наполненная нечистотами, — все, что осталось от станционной уборной, сметенной взрывом... Около платформы, стараясь не дышать, чтобы не стошнило, быстро сбрасываю валенки и ватные брюки и лезу босой в машину переодеваться. Хорошо, что зима стоит теплая: не пропаду и в шароварах с сапогами. Вот так «крещение»! 27 января
Долго скитаемся в окрестностях Фастова. На кой черт нас сюда сунули? Сколько нам здесь торчать — неизвестно. В машинах ночевать неуютно: холодно. И командир нашей маршевой роты, капитан Осадчий, разрешил экипажам устроиться по хатам, только непременно вблизи станции. Легко сказать, но как это сделать, если многие домики разрушены, а уцелевшие уже «оккупированы» военными.