Поезд был разбит основательно, из вагонов спасатели извлекали тела погибших и раненых, и всю эту жуткую изнанку войны бестрепетной рукой оператор СNN гнал в прямой эфир.
Раненые дети; спасатели, несущие на носилках чье-то тело — и безжизненно мотающаяся рука из под наглухо задернутого брезентового покрывала; рядами стоящие носилки с искалеченными пассажирами, стонущими, молящими о помощи; старательно укутанные в черный брезент трупы, уложенные в ряд на весело зеленеющем склоне — в общем, ничего страшного, обыкновенное массовое убийство. Незапланированное, а посему не могущее стать предметом разбирательства ни в каком гаагском трибунале; просто обычная ошибка пилота; дело житейское!
Одиссей мысленно сплюнул от отвращения. Этот парень, оператор, что-то уж слишком хорошо делал свое дело, слишком уж старательно. А главное — слишком бесчеловечно; как можно так спокойно снимать реки человеческой крови? Или их специально обучают не обращать внимания на такие мелочи, как человеческие страдания?
СТОП!
Этот человек, что только что мелькнул перед камерой… И вот еще раз! Лежит на носилках, возле него — трое санитаров, в руках у них — бинты, пластиковая ёмкость с физраствором; по-видимому, пытаются сделать переливание крови. Уйдите в сторону! Или ты, оператор, дай крупно лицо! Хотя бы чуть-чуть подвинь камеру! ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
На носилках, бледный, как мел, с жутким обрубком вместо правой руки — лежал Юрка Блажевич. Его Юрка, его товарищ по университету, его однополчанин, единственный его настоящий друг… Что ты делаешь?! Оператор, останови его! Зачем этот санитар опускает на лицо его друга уродливый черный мешок? Спасайте его, делайте ему переливание крови, делайте что-нибудь! Уберите черный брезент!
Картинка пропала; потрясенный, стоял Одиссей у телевизора, и холодное слепое отчаяние сдавило его сердце.
— Bocsanat a zavarasert! — кто-то дернул его за рукав.
Он оглянулся — сзади него стояла официантка, испуганно улыбаясь; в глазах ее он прочел немо застывший ужас. Это он так ее напугал?
— Ми тёртент? — у него тяжело сдавило виски, каждое слово давалось с немыслимым трудом.
Девица что-то быстро залопотала, начала что-то объяснять… А, понял. Ее испугало его выражение лица, и ей показалось, что он хочет обрушить на пол телевизор. А телевизор — вещь казённая, и ей попадет от хозяина, если он его поломает; поэтому она очень просит его не приносить ее кафе столь катастрофических убытков.
Боже, о какой ерунде она говорит! Сейчас, когда где-то там, между Нишем и Белградом, умирает его друг… Умирает Юрка Блажевич, его земляк, его однополчанин, его единственный настоящий друг на этой Земле! Но разве понять это недалекой официанточке, крашеной блондинке, испугавшейся за судьбу телевизора? Он махнул рукой в сторону экрана:
— Отт… кейнереш пайташ… хёши халалт халод. Юрка Блажевич погиб, ты понимаешь, кишассонь? Ни черта ты не понимаешь… Ладно, не поломаю я твой телевизор. Смотри дальше, кукла крашенная, наслаждайся…
Девица изумленно посмотрела на него, а затем, взяв его за руку, вдруг посмотрела прямо ему в глаза.
— De mennyire sajnalom!
Ну что ж, спасибо и на этом, как говориться. Сколько там с меня?
— Меннибе кёрул?
Девица покопалась в своей книжечке, встрепенулась, и, глядя сочувственно, проворковала:
— Nincs. — а затем немало удивила Одиссея, добавив на ужасном русском: — За счот кафе. Я сочувствовать…
Она мне сочувствует. Мне не надо сочувствия! Мне нужен автомат — чтобы сесть в машину, завести мотор и ехать в Тапольцу, где, как он точно знает, в данный момент гужуются люди в той же военной форме, что и летчик, полчаса назад убивший его Юрку. Там у них радар системы наведения, и их там сотни полторы дармоедов. Он отдал бы сейчас полжизни за автомат!
Юрку ему не вернуть. И уже никогда, никогда, никогда с ним не удастся поговорить! Просто сесть на кухне, и долго, вдумчиво, неторопливо выяснить, в чем же заключается смысл жизни, каков он есть, Путь праведных, и как на него ступить… Уже никогда Юрка не расскажет ему этого!
Горькое отчаяние и глухая, тяжелая, мрачная ненависть. Он вышел из кафе, и яркое весеннее солнце, что еще час назад так радовало его — теперь было отвратительно вездесущим, и единственное, что он хотел немедленно — укрыться от этих палящих лучей в прохладном полусумраке его квартиры. Ему были отвратительны улыбки проходящих девушек, их беззаботный щебет. Как они могут радоваться, когда только что погиб Юрка Блажевич — человек, в жизни своей не сделавший ничего дурного? Как они могут радоваться жизни, когда в двухстах километрах к югу каждый день убивают детей — а сегодня убили его Юрку?
Одиссей поднялся на третий этаж, вошел в свою квартиру. Зачем он остался в этом Будапеште? Чтобы сегодня увидеть в прямом эфире, как умирает его друг?
Ну, вот теперь все. Любимая девушка теперь — чужая жена, единственный друг лежит под черным брезентом на сербской земле — и уже никогда не скажет: 'Привет, исчезнувший!'. У Юрки в детстве была мечта — найти пропавший самолет и экипаж пилота Леваневского, сгинувшего перед войной где-то в Арктике; он очень обрадовался, когда на абитуре выяснилось, что у Одиссея такая же фамилия, как у легендарного Героя Советского Союза, навеки ставшего загадкой Севера.
И тут раздался телефонный звонок.
Очень, очень странно. Хм… Кто бы это мог быть?
Одиссей подошел к телефонному аппарату. Он сразу по приезде поставил 'Панасоник' с определителем номера, и теперь вглядывался в цифры на табло в некотором недоумении. 48. Хм. Код Польши. 22. Варшава, кажется. Кто может звонить ему из Варшавы? Ладно, может, просто ошиблись номером; но все равно следует проверить.
Он снял трубку и буркнул:
— Иген.
— Одиссей? — Оба-на! Подполковник Левченко! Но почему из Варшавы?
— Так точно… Дмитрий Евгеньевич, вы?
— Я. Саня, слушай, у нас беда. Ты нам сейчас жизненно необходим. Ты готов рискнуть головой? Я спрашиваю это у тебя, зная, что ты полностью выполнил мое задание — но обстоятельства таковы, что ты у нас сейчас единственный козырь в рукаве. Ты готов выслушать меня?
— Да…. То есть конечно, я готов помочь. Справлюсь ли? И в чем суть задания? — Вот так, с бухты — барахты — труба зовет, пожар, война…. Еще голова жутко болит. Что они там от него, действительно, хотят?
— Значит так, Саня. На том складе, что ты снял, стоит второе пианино. Одно мы забрали, второе до вчерашнего дня не трогали. Вчера наши ребята забрали две трубы, увезли на юг. Планировалось, что две оставшиеся будут использованы по месту, иностранным персоналом. Но случилась беда — этих ребят, что должны были использовать инструменты, задержали в Вене. Не знаю, по каким делам — но факт налицо. Играть на инструментах некому!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});