«Эх, «оттепель» и семидесятые! Приучили вы меня читать журналы и критические статьи, где я могла очень многое для себя открыть, согласиться или еще подождать, подумать. Ах, журнал «Театр», «Искусство кино»!
Вот я и открыла свое восторженное, как говорил Бернес, «хавало». Сейчас мне ужасно неловко, что я собиралась «распространяться» на так называемую «творческую» тему. Еще расскажи, что это просто «какие-то муки творчества»! Как недавно одна молодая поп-певица сказала: «Нам, звездам, очень трудно жить». А спела всего полторы песни. Молодец. Без «мук». Ну, что у меня в жизни интересного… И начинаю с подъемом рассказывать о наболевшем и о том, что меня наполняет. Ну, точно как влюбленная подруга, что бы ни говорила, соскальзывает на предмет своей любви. Но мой подъем что-то не разогревается, а остывает, тлеет. Я становлюсь жалкой и тупой. Потому что человек на меня смотрит холодным отсутствующим взглядом. Так что же я? Куда? Зачем? И что мы здесь делаем?
— Скажите, — перебивает он меня, — а что за человек Кобзон?
«Аргентина — Ямайка 5:0». Пять-ноль — в его пользу. Это, наверное, и есть скандальность. Ты протягиваешь руку, знакомишься с человеком, а он вместо своего имени задает вопрос: «Скажите, у вас сегодня ночью был оргазм?» А передо мной образовалось черное пятно мгновенной депрессии. Такой забытой. Когда же это было? Было что-то. Но так давно. При царе Горохе.
— О! Кобзон так и сказал, что у вас будет такое лицо, когда услышите его фамилию…
Значит, разговор обо мне был. Скандальный журналист еще какое-то время смотрел на мое окаменевшее лицо…
Но… Как же начало расцветать его лицо! Началась работа! Среди «тысячи тонн словесной руды» он отыскал нужную ноту.
— Слушайте, вы такая откровенная в своей книге, а вот в интервью… Здесь, сейчас, в темном фойе, с впервые встретившимся человеком я должна быть открытой? Он ничего про меня не знает, не понимает. Да ему это и не нужно. Ему нужен скандал.
— А ведь у вас тогда были тяжелые времена…
Ну зачем он это сказал? Ну и расстались бы мы, развелись, как говорится, «не сошлись характерами». Но он задел то, что, как ни засыпай землей, как ни топчи ногами, а травинка прорастает, как сквозь асфальт. Долгие годы ненужности, безденежья, боли и безработицы. Интересно, что страшное слово «безработица» теперь известно многим. А ведь в советские времена все были обеспечены работой. Кроме киноактеров. Годами без работы. Мне в «Аплодисментах» не посоветовали писать это больное слово. Его заменили словом «безролье». А это ох как не одно и то же.
Чувствую, что со своей нахлынувшей мгновенной активной депрессией не справляюсь. Я знаю это состояние. Когда я чужая, незнакомая. Когда некому защитить. И я сама «лаю» и отпугиваю нападающих.
— Слушай, а не пошел бы ты на …!
Боже мой! Во-первых, извините за выражение. Но его вы все прекрасно знаете. Оно теперь в книгах, на заборах, в лифтах — кругом! Есть даже словарь русского мата (автор — профессор Т.В. Ахметова). Это во-первых. А во-вторых, я увидела перед собой красивого, счастливого человека! Но с некоторых пор у меня в жизни впервые появилась защита. Сергей Михайлович мне сказал, что услышал в его интонации что-то очень недружелюбное.
«Ты говорила тихо, но лицо твое… не предвещало ничего хорошего».
Сергей Михайлович подошел к нам, попросил у журналиста диктофончик, отобрал пленку.
— Вы что?! Да вы знаете, кто я? Я… — И «скандальный» начал громко выкрикивать свою фамилию.
Позже я попадала в «Комсомолке» на его интервью. Я прозрачно разглядела, какое «острое» чувство удовлетворения он испытывал, «ковыряя», «интервьюируя» тех, кто больше и неплохо преуспел. Интересно все. Очень интересно.
Он шел за нами до самой машины, выкрикивая свою фамилию. Вот, Люсичка, как надо себя преподносить! А то:
— Как Вас объявить, Людмила Марковна?
— Как хотите, только без званий. Лучше всего — «У вас в гостях».
Дура! Надо все звания! Все регалии! Хоть все получила вроде заслуженно, но почему-то навсегда въелось: «Поет Марк Бернес!» — гром оваций в зале.
«Когда весна придет — не знаю…» — еще Николай Рыбников не появился на сцене, а уже бурная волна радости облетает стадион. А ведь у него так долго не было никаких званий. Звания, ордена. Медали… Их несут на подушечках. Как у Вертинского: «За вашим гробом в слякоть, не за мной, а впереди меня…»
Публика сама дает звания артисту. Нет, это самое трудное испытание. Публика! Пока у меня есть публика, я есть. Дорогая публика, еще раз хочу вам сказать, что пишу для вас, потому что вы меня любите. Ну, может быть, не все. Может быть, через одного. Но этого мне препредостаточно.
Про диалог, пресса и «человек на виду». О прессе и тех, кто «выделился» своим умом, талантом и т. д., можно, наверное, прочесть целые тома. А я вам хочу рассказать конкретно о своих знакомствах, о своих столкновениях и открытиях.
«Комсомольская правда» извинилась, что прислала такого «крутого и скандального», и пообещала прислать нормального журналиста. Ладно. Как долго я привыкаю к чему-то, так долго и отвыкаю. Все мне чудится, что сейчас придут прежние профессионалы. Но новая жизнь разметала всех по разным газетам, журналам, каналам ТВ…
Как обещали, пришла приятная женщина. Я долго отвечала на ее вполне корректные вопросы. Уже и чай-кофе выпили, и разговор приятно переполз на разные-разные темы, вроде не для интервью. И я как-то растаяла. У меня открылся «клапан», наделавший мне столько неприятностей: все люди добрые, прекрасные…
«Люди, главное люди, усе людя-ам, ничегошенька себе…»
И я потеряла бдительность. И сразу — бах! «А вот ваш второй муж, Кобзон…» Ну что, думаю, может, для начала исправить порядковый номер Кобзона…
Значит, сидят в редакции и совещаются, — вокруг кого бы выстроить очередной скандальный сюжетик? Кобзон сам везде охотно обо мне говорит. А вот она молчит. Почему она молчит? Разведаем. Прямым попаданием не получилось. Надо в обход, как нормальные герои. Это все мои мысли, а говорю я что-то про Кобзона, что он настоящий герой нашего времени и во все времена.
Вижу мраморную доску в концертном зале «Россия», вывешенную при жизни: «Здесь жил и работал…» Что-то говорю, а сама думаю… Если бы он сам не озвучил про наше «знакомство», я никогда и словом не обмолвилась бы о нем.
Это была одна из самых жутких ошибок в моей жизни. От него надо было бежать, как Гарун. Быстрее лани. Но меня некому было направить. Что толку, что один композитор был в ужасе: «Люся, что вы наделали?» А где вы были раньше? Дура, мне казалось, что я его «перестрою». Какая наивность.