«А ведь Ванька врал! — подумал князь Федор. — Любовью царской и не пахнет… Но зачем эта ложь? Зачем ему непременно было нужно, чтобы я тут оказался, почему он не погнушался нагло мне соврать?!» И с этой минуты он положил себе глядеть в оба и не поддаваться более на сладкие посулы. Он сразу понял: если и добьется от царя милости для Меншиковых, то еще не скоро, а вот навредить несвоевременным заступничеством можно очень крепко. Ему ужасно захотелось уйти, однако теперь это сделать было никак нельзя: царь наклеил на губы приветливую улыбку (как же не научиться лицедейству, избрав в наставники Долгоруковых?!) и потащил Федора за стол, сам налил из бутылки в оловянную кружку, сам кричал: «Прозит! Прозит!»
Пришлось выпить, да не как-нибудь, а залпом, до дна.
— Ишь! — восхитился царь, и впервые что-то прежнее, мальчишеское проглянуло в его лице. — Ох, устал я! — пожаловался он вдруг, и сочувствие встрепенулось в душе князя Федора.., совершенно напрасно, как тут же выяснилось:
— Устал я от московской тишины. Сегодня с бабкой видался — словно бы вся Москва шипела в ее старушечьих наставлениях. Пилила — ну что пила! Жизнь, мол, беспорядочная, манеры иноземные, образумься, вороти столицу в Первопрестольную, а сам женись, мол, хотя бы на иностранке! Все! Надоело! — крикнул он, колотя кулаком в стол так, что опрокидывалась посуда, вино заливало парчовые скатерти, на которых, может быть, чинно откушивал еще Алексей Михайлович Тишайший, а не то пировал сам Иоанн Васильевич. — Кто-нибудь.., пишите указ: царь, мол, запретил под страхом наказания толковища о том, воротится ли со двором в Петербург или останется в Москве. Мне завтра поутру короноваться — там и решу.
«Завтра поутру?! — ужаснулся князь Федор. — Какое же у него лицо будет завтра поутру после этой-то попойки? Надо его как-то увести, спровадить спать…»
Но как это сделать? Он знал: ничто не было Петру так омерзительно, как ежели давали ему понять, что считают его еще ребенком. На этом некогда споткнулся Меншиков. Царь более всего хотел, чтоб его признавали уже взрослым! Именно оттого столь крепко держались возле него Долгоруковы, что они поняли это и исполняли его желания, ни словом, ни поступком не выказывая, что царь у них под опекою. Надлежало как-то так повернуть разговор, чтобы Петр решил, что это ему самому хочется идти спать ради завтрашнего благолепного вида.
— Я слышал, государь, на завтрашние торжества съехалось множество именитых гостей? — осторожно спросил князь. — Будто бы из самой Франции, Голштинии, Пруссии и Нидерландов прибыли посольства вас приветствовать?
— Вроде, да, — рассеянно отозвался Петр. — Беда, англичане оплошали — шторм задержал. Верно, опоздают.
— Ну и ехали бы не морем, а по суше! — фыркнула Елисавет, обиженная, что очаровательный князь, провозгласивший такой блестящий спич в честь ее рыжих волос, тут же словно бы забыл о ней и даже не взглянет в ее сторону.
Наступило мгновенное замешательство, пока царь и оба Долгоруковы переваривали ее предложение. Затем вежливый Федор улыбнулся, сочтя сие за шутку, а Петр расхохотался:
— Да как же можно, mein reizend tante? [52] По суше — от острова? Я бы понял, покройся льдами окружные моря, однако же Гольфстрим…
— Какого еще острова? — запальчиво перебила Елисавет. — Вы о чем говорите?
— Да об Англии, — бросился на выручку своего подопечного, несколько опешившего при виде теткина гнева, верный Иван Долгоруков. — Никак нельзя от ейных берегов верхом проскакать!
— Нет, отчего же, можно, — галантно сообщил князь Федор. — В том случае, если конь и всадник будут находиться на борту судна, везущего их через Па-де-Кале…
Он не договорил. Елисавет, вскипев с той внезапностью, коя отличала всех Петровых потомков, вскочила с табурета, пнула его и, окинув собравшихся уничтожающим взором, ринулась прочь, бормоча под нос — достаточно, впрочем, громко, чтобы быть услышанной:
— Англия — остров?! В жизни не слыхивала этакой чепухи! И ноги моей здесь больше не будет, в этом вертепе, ноги моей!..
Сначала Елисавет неслась к двери на всех парусах своих юбок, но постепенно поступь ее замедлялась, как если бы прекрасная дама давала возможность желающим остановить ее. Однако таковых не оказалось. Петр, правда, дернулся было вослед, да Иван успел поймать царя за полу — и тот сел, одумавшись, так что возмущенная Елисавет совсем скоро растворилась в клубах табачного дыма, и громко хлопнувшая дверь возвестила об ее уходе.
— Ох, обидится… — пробормотал Петр с долей испуга, поводя своими круглыми черными глазами с одного Долгорукова на другого. — Это уж надолго!
— Да ну, большое дело! — пренебрежительно отозвался Иван. — Милые, знаешь, бранятся… Да и что за беда, Петр Алексеич, батюшка? Ну, сочинишь завтра оду к ее милости, мол, стрелы очей твоих, прекрасная Елисавет, пронзили грудь мою навылет… — уговаривал он с фамильярностью признанного любимчика. — Сам знаешь, сейчас даже лучше, что она улепетнула. Ведь при ней-то.., при ней-то как бы мы исхитрились уйти?
— Твоя правда, — согласился Петр, возбужденно сгибая и разгибая оловянную ложку.
Князь Федор давно заметил, что царь изрядно нервничает. Он и прежде-то был неусидчив, не мог долго оставаться на одном месте, прилично молчать, даже за пиршественным столом не в силах был сидеть спокойно долее десяти минут: норовил вскочить, уйти, вернуться, захохотать в голос, начать с кем-нибудь задираться… Теперь же его просто-таки корежило от нетерпения, и последние слова Ивана подсказали князю Федору, в чем дело: царь желал ночью удалиться из дворца.
Зачем?
Он тут же получил ответ на свой вопрос.
— Ох, эта скучнейшая Москва! — пожаловался царь — Никаких, ну никаких развлечений для мужчин!
В Петербурге, во дворце, у меня была особенная комнатка, совмещенная с бильярдной, куда Иван приводил иногда.., ну, ты понимаешь, князь. Я мог, когда хотел, душу отвести, а тут иди, понимаешь, в ночь, в метель за какой-то продажной бабой!
Князь Федор едва не рухнул со своего табурета.
Господи боже ты мой!.. А он-то опасался отыскать в государе следы прежней привязанности к его бывшей невесте! Он-то смирял ревнивые помыслы! Так вот к чему привела ранняя Петрова чувственность, так умело и старательно пробужденная в нем Елисавет, Иваном и всем его окружением! Не осмеливаясь уложить в постель свою царственную tante, в которую был нешуточно влюблен, государь вздыхает по ней и сочиняет в ее честь плохие стихи, а когда наступает ночь, убегает в компании с Иваном Долгоруковым к удовольствиям более доступным, которые заставляют его желать буйная натура и полное отсутствие стыда!