Читать интересную книгу Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

— Едем, — сказал Януш, — едем. Теклюня дала мне деньги. Весь мир у наших ног…

— На целую педелю! — подхватил Генрик. — Ну, собирай манатки.

На вокзале была неимоверная давка. Только что выстроенный зал кишел пассажирами. Преобладала избранная публика, модно одетая, с шикарными чемоданами.

— Смотри, сливки общества улепетывают, — указывая на эти чемоданы, сказал Генрик.

Поезд на Закопане был набит до отказа. Пассажиры влезали в вагоны через окна с выбитыми стеклами, а кое-кто, воспользовавшись теплой погодой, устроился на буферных площадках и на крышах.

— Уж который год человечество путешествует таким вот образом, — философически заметил Генрик, когда они с разочарованными лицами проходили вдоль переполненных вагонов.

— И сколько лет еще будет так путешествовать… — отозвался Януш.

Но им повезло. В одном из головных вагонов они заметили высокую тормозную площадку, на которую нужно было взбираться по лестнице. Заглянули внутрь — площадка была пуста, но дверь оказалась закрытой. Тогда они обошли вокруг паровоза и заглянули с противоположной стороны; там дверь подалась. Площадка была тесная, вдвоем они едва умещались на ней, но к стене была прибита лавка, на которой немедленно улегся Генрик. Януш присел рядом. Свет вокзальных фонарей еле-еле проникал сюда, но все же освещал их лица — они будто фосфоресцировали в синем полумраке летней ночи. Белые и черные клубы пара и дыма из стоящего рядом паровоза временами заволакивали окошко. Никто не тревожил их здесь. Через каких-нибудь полчаса раздался заливистый свисток и поезд тяжело тронул с места.

Януш пытался объяснить Генрику, какие чувства испытывает он всякий раз, когда слышит протяжные гудки паровозов, но вскоре убедился, как трудно втолковать это человеку, не понимающему, о чем идет речь. Слова оказались слишком бедны. Генрику это надоело, Януш махнул рукой, и они заговорили о другом. В синеватой дымке ночи проплывали за окном деревья, станционные постройки, освещенные фонарями белые стены, неожиданно открывался кусок неба, усеянный звездами. А потом поля, плоские, ровные, бесконечные.

— А ведь я, по правде говоря, совсем не знаю Польшу, — сказал Януш. — Никогда не был ни в Закопане, ни даже в Кракове.

— Ну что ж, — зевнул Генрик. — польша… маленькая страна, маленький народ… ничего особенного… все обыденное.

— Нет, — возразил Януш, — для меня здесь много открытий. Я ведь все это знал только по книгам. И теперь все здесь кажется мне экзотичным. Только Варшаву я знал. И ты, конечно, прав: по сравнению с Россией здесь все мельче и ограниченнее. Тесно мне здесь.

— Привыкнешь, — сказал Генрик, — мне ведь тоже все тут кажется иным после Киева, где я провел два года.

— А ты, собственно, из каких мест? — спросил Януш. — Смешно, но я до сих пор ничего не знаю о тебе.

— Нечем было хвалиться. Из Лодзи я. Точнее, из-под Лодзи. Ты даже не представляешь, как незаметно лодзинские окраины переходят в самую настоящую деревню. Есть там такая речушка Мощеница. И пруды. У отца в тех местах была мельница. Наверно, и сейчас есть, я ведь с пятнадцатого года ничего не знаю о своей семье…

— Почему?

— Отец отрекся от меня, когда я уехал в академию. Летом четырнадцатого года мы с профессором Павлицким реставрировали церковь под Киевом. Там, как ты знаешь, я и остался, а потом все закружилось…

— Ты, наверно, чувствуешь себя одиноким в Варшаве?

— Как тебе сказать, кое-какие друзья у меня есть. Рисовали вместе…

Поезд мерно постукивал, неспешно катясь по направлению к Скерневицам. Януш смотрел в окошко, за которым изредка проносились сверкающие снопики искр.

— Да, страна не из красивых, — сказал Генрик. — Под Краковом местность поживописнее, но и там живут бедно.

— Вот это хуже всего, — прошептал Януш, — нужда страшная.

— Что ж делать? Мир не изменишь.

— Как знать? Может, и удалось бы все изменить, если бы очень захотеть…

— Хотеть-то можно, а как за это взяться?

— Вот этого я как раз не знаю. И не знаю, сумел ли бы я взяться. Я вот люблю читать стихи…

Генрик засмеялся:

— Боюсь, что ты любишь писать их.

— Стихами тоже мир не переделаешь, — уклончиво ответил Януш.

Генрик опять засмеялся.

— Вы посмотрите, какой великий реформатор нашелся.

— Но ты ведь тоже хочешь хорошо рисовать.

— Живопись — это совсем другое.

— Наверно. Но мне кажется, что все это основано на каком-то недоразумении, на какой-то лжи.

— Что значит — все это?

— Ну, все. Вся эта Польша.

— Но, но! — умерил Генрик его пыл. — Прошу полегче.

— Нет, это так, наверняка. Ты посмотри, вокруг огромный мир, широкий, высокий, бездонный. И где-то в нем небольшая точка. Разве может она уцелеть, существовать, сохраниться? Со всех сторон волны. А вот если бы в мире царила некая истина…

Генрик уселся на лавке и внимательно посмотрел на Януша. Болезненная гримаса перекосила бледное, худое, с резкими чертами лицо Януша. Волосы в буйном беспорядке рассыпались по лбу. Януша нельзя было назвать красивым, но в эту минуту Генрику вдруг захотелось писать его портрет.

— Ты знаешь, я написал бы тебя вот таким, какой ты сейчас.

— Ну что ж, пиши, — согласился Януш.

Они помолчали. Потом Януш снова заговорил:

— И все-таки должна существовать какая-то истина, которой мы с тобой не знаем.

— Все это болтовня и дурь. Никаких объективных истин не существует. И незачем забивать себе этим мозги. Жизнь нужно принимать такой, как она есть, вот и все. В конце концов, уже одно то, что я родился на мельнице над Мощеницей, предопределило мою судьбу. И отречься от своего происхождения я не могу. Пусть бы я рисовал, как Рембрандт, все равно мне от этого факта никуда не уйти.

— Рембрандт тоже родился на мельнице.

— Что ты говоришь? Вот не знал! — сказал Генрик с несвойственным ему интересом.

Януш рассмеялся.

— Значит, у тебя еще не потеряна надежда стать Рембрандтом.

— Разве что…

— Но ты им не станешь. Ты не умеешь страдать, как Рембрандт.

— А ты умеешь?

— Видишь ли, — медленно произнес Януш, — страдание — это только одна из истин. Но и я не умею страдать. Конечно, я мучаюсь… сильно мучаюсь… Вот, например, сейчас, когда думаю о Польше. Где же выход? Или еще раньше — в России. Ты не представляешь себе, как я пережил русскую революцию. Это было почти… страдание. Ну а потом эту измену…

— Она изменила тебе? — беззлобно спросил Генрик.

— Ариадна? Нет, не мне. Она изменила делу, в которое верила больше, чем я. Так мне, по крайней мере, казалось. Но нет, видимо, не верила. А раз не верила она, то может быть, вообще, не стоило верить?

— Из-за одной глупой бабы…

— Прошу тебя, не говори так.

— Любил ты ее, что ли?

— До сих пор люблю. Это и есть мука. Потому что знаю: она не заслуживает любви.

Генрик пожал плечами.

— Заслуживает любви! Ты, Януш, совсем еще ребенок.

— Знаю. Но есть люди, которые на всю жизнь остаются детьми. И от этого страдают. Именно дети-то и страдают. Разве ты не замечал, как часто они плачут и сколько искренности в их слезах? У меня есть племянник, ему три года. Послушал бы ты, как страдальчески всхлипывает он, когда у него отнимают любимую игрушку. Он в эти минуты по-настоящему несчастен.

Генрик хлопнул Януша по плечу.

— Ну и что, брат, у тебя тоже отобрали твою игрушку?

Януш ничего не ответил. Он отодвинулся в тень, и в темноте теперь нельзя было разглядеть его лицо.

— Ничего эта болтовня не даст ни нам, ни Польше, — сказал Генрик.

— Вот это хуже всего. Человек ничего не может толком распознать, ни в чем не уверен твердо, нигде не видит четких очертаний — сплошной туман.

— Ты пессимист, — шепнул Генрик. — Ну-ка, ложись спать. Расстели плед.

— Нет, я не пессимист. Разве можно назвать пессимистом человека, который верит?

— Во что же ты веришь, дорогой мой Януш?

— Верю в человека, в человечность, в истину… Я во все верю. Только ничего не знаю.

— Тогда ложись спать.

Генрик подвинулся на лавке. Януш кое-как примостился рядом, положив под голову рюкзак.

— Жизнь — это, конечно, не роман, — заключил художник.

— И тем не менее она страшно увлекательна, — сказал Януш и почему-то вспомнил именье, владельцем которого он недавно стал.

VII

Когда они приехали в Закопане, там, разумеется, шел дождь. И все же они отправились на Халю. Стоял густой туман, горы затянуло плотной пеленой, и даже внизу ничего не было видно в двух шагах. То тут, то там выныривали из молока блестящие еловые стволы или заросли карликовой сосны, похожие на притаившееся войско. Слышно было, как позванивают в тумане колокольца, привязанные к шеям коров и баранов. Глухой звук этих колокольцев доносился отовсюду, то удаляясь, то приближаясь. Целый день просидели Януш с Генриком у горного приюта Бустрицких. Под ними утопали в тумане груды серых камней, завезенных сюда для постройки приюта Татрского общества, а дальше была сплошная мгла. Янушу вообще не верилось, что там внизу горы.