Тень пробежала по лицу дворянина.
— Мадам де Нанжи, — ответил он, — здесь с сегодняшнего утра и присоединилась бы ко мне, чтобы выразить вам свое почтение, если бы дорожная усталость не удержала ее дома.
— О, не стоит беспокоиться. Мы почтем за честь навестить ее, как только она сможет нас принять… — И, обратившись к офицерам, герцог продолжил: — Интересно, господа, одна красивая женщина нас покидает, другая приезжает. Видимо, присутствие в лагере мадам де Нанжи должно утешить нас по отъезде мадам де Мовуазен.
В ответ последовало ледяное молчание, и герцог сменил тон.
— Ну что ж, займемся нашим прискорбным делом… — сказал он строго. — И поскорее… Я тороплюсь. — Потом, повернувшись к господину де Нанжи, спросил: — Хотите участвовать в суде?.. Речь идет об одном лейтенанте вашего корпуса, некоем господине де Жюссаке, который совершил самое тяжкое преступление, какое только может совершить солдат перед лицом врага… Напоминаю, полковник, напоминаю вам всем, господа, что понятие чести каждого француза должно заглушить жалость. В некоторых обстоятельствах непреклонность зовется долгом.
— Господин де Жюссак… — в смятении повторил граф де Нанжи и живо отозвался: — Генерал, умоляю освободить меня от этого дела… Не хотелось бы, чтобы первым моим действием на военном поприще был смертный приговор… К тому же я еще не ознакомился с полком.
Де Вандом жестом выразил согласие, потом сделал знак господину де Сенонжу.
— Привести обвиняемого, — сказал он.
Сержант и четверо гренадеров ввели Элиона.
— Подойдите, — приказал генерал.
Крестник Арамиса приблизился твердым шагом. Он был бледен, но спокоен.
— Сударь, — спросил его генерал, — расположены ли вы повторить нам те признания, которые сделали в это утро главному судье?
Барон опустил голову и ничего не ответил.
— Молчание подтверждает виновность, — продолжал господин де Вандом. — Итак, солдаты остались без командира, когда они подверглись нападению императорских войск. Вы покинули свой пост, обманули мое доверие… Какие доводы вы можете привести в оправдание поступка, на мой взгляд, недостойного француза и дворянина?.. Молчите?.. Ну что ж! Есть случаи, когда жалость отступает перед законом.
— Генерал, — тихо сказал Элион. — Во имя Неба!.. Не спрашивайте меня. Я не хочу, я не могу говорить.
— Итак, — настаивал герцог де Вандом, — по показаниям солдат, вы покинули их во время большого привала, через несколько минут после того, как мимо проехали носилки…
— Носилки! — произнес господин де Нанжи, бледнея.
— Носилки, в которых находилась женщина. Кто она?
— Да-да, ее имя! — воскликнул граф, лихорадочной рукой разрывая золотую драгунскую перевязь шпаги.
— Господин де Нанжи! — сказал командующий сурово. — Мне одному принадлежит право допрашивать.
«А, так это де Нанжи!» — подумал про себя крестник Арамиса.
Взгляды молодых людей встретились и резанули друг друга, как два клинка. Элион продолжал:
— Я не знаю этой женщины… Не видел ее… Никогда не имел с ней дела…
— Тогда почему вы покинули своих людей? Где были, что делали в то время, когда эти солдаты честно дрались один против десяти, и вместо вас капитан Тресарди получил смертельные раны? Дьявольщина! Надо полагать, страх стал причиной вашего отсутствия в тяжкую минуту?
Элион затрепетал, получив такую оплеуху. Все его существо выражало протест — и лицо, и голос, и жесты:
— Страх!.. Я солдат!.. Дворянин!..
Восклицания закончились рыданиями. Бедный мальчик дрожал, как в лихорадке.
Герцог де Вандом приблизился, положил руки ему на плечи и пристально посмотрел в глаза.
— Объясни еще раз, кадет, — мягко сказал он. — Мы ведь хотим помочь тебе.
— Говорите! — воскликнул господин де Нанжи.
И несколько офицеров повторили:
— Говорите, говорите!
Элион открыл рот, хотел было что-то сказать, но глаза его встретились с глазами мужа Вивианы… Тот жадно ждал объяснений… Барон скрестил руки на груди.
— Мне нечего сказать, — ответил он.
— Достаточно, — сухо выдавил из себя генерал.
И глазами задал вопрос обступившим его офицерам. На этот немой вопрос все головы склонились утвердительно. Герцог возвысил голос:
— Господа офицеры, вопрос о том, чтобы поставить завтра на заре господина де Жюссака перед строем, считаю решенным. — И, словно сбросив с себя тяжелую ношу, добавил: — Господин судья, сделайте все необходимое… Меня не будет несколько часов… Господин королевский посланец, имею честь кланяться… И вам, господа, всего доброго. Встретимся завтра утром на месте казни.
Присутствующие молча расходились. Герцог приказал, чтобы ему оседлали коня. Он торопился на встречу в постоялом дворе «Рыцари» с маркизой де Мовуазен. Она выехала из города утром, примерно в то же время, когда господин де Жюссак был передан в руки главного судьи.
Заключенного отправили в тюрьму auntamiento, то есть в здание муниципалитета. Это был большой мрачный зал с зарешеченными окнами. Слабый сумеречный свет лился на каменный пол. Элион сидел за столом, стиснув зубы, пытаясь укротить мускулы лица, выдававшие его волнение. Теперь, когда судьба подарила ему наконец долгожданное блаженство, надежду на счастливое будущее, осуществление мечты, небытие спешило отнять у него все это. Барон испытывал перед смертью ужас только потому, что она разлучала его с Вивианой.
Что ни говори, разве не ужасно распрощаться с жизнью в двадцать пять лет, полным сил, мыслей, энергии?
Когда Элион думал об этом, сердце его сжималось, на глазах выступали слезы: он устал глотать соленую влагу и тяжко вздыхать…
В отчаянии он проклинал герцога д’Аламеду, этого незнакомого покровителя, вырвавшего его из тишины родного дома и бросившего под пули соотечественников, чтобы он умер опозоренным.
Молодой человек был погружен в тяжелые раздумья, когда дверь зала открылась и тюремщик пропустил посетителя. Поистине это был призрак — хилое, слабое существо, согнувшееся вдвое. Прямо на Элиона двигались какие-то полупустые одежды.
Посетитель отпустил тюремщика, потом обратился к заключенному.
— Сударь, — заговорило изможденное создание дребезжащим голосом, — я герцог д’Аламеда, друг вашего покойного отца.
— Крестный! — воскликнул Элион и вскочил.
— Пусть будет так, крестный, — ответил старик, — кажется, такой титул вы изволили мне присвоить… Подайте стул, будьте добры… Говорить стоя мне уже трудновато… Хотя произношение сохранилось четкое и ясное.