Читать интересную книгу Тройное Дно - Леонид Могилев

— Дед, Пуляев в беде. Это я его к вам послал. Мой он человек.

— И он мент???

— Вроде этого. Дед, услуга за услугу. Ты только вдохни поглубже. У тебя с сердцем все в порядке?

— Еще чего объявишь? Что Леонид Ильич Брежнев жив и идет с Красной Армией на Питер?

— Еще круче, дед. Айболита твоя жива. Я весь сыск на ноги поднял. Жива она, в доме для престарелых в Хабаровске.

— Чего?

— Того.

И это была чистейшая правда. Вся операция поисков Альжбеты заняла тогда у него неделю. Он часто делал то, что другие считали полной дурью, а потом выходило, что дурак-то не он.

— Я тебе адрес напишу на бумажке. Ее через адресный стол нельзя было найти. Сложная история. Но жива и в меру здорова. Был когда в Хабаровске?

— Кто ж меня туда пустит?

— Дед, я тебе устрою свидание. Она ведь думает, что тебя нет. Вы, старые люди, хуже детей. А теперь она знает, что ты есть, но не знает, куда писать.

И тогда Хоттабыч завыл, заплакал, забился поломанной игрушкой под ногами Зверева.

— Перегрызу суке Горбачеву горло, доползу, наброшусь и буду грызть! Кровью его напьюсь, уши отгрызу, в глаза палки забью, что же он наделал!

Когда старик успокоился, сел, отпил из новой баночки, Зверев написал ему адрес на листке, вырванном из записной книжки. По памяти. Адрес был несложным.

— Дед, когда дело закончится, я тебе помогу. Билет выправлю. А сейчас говори, где Пуляев. Я с ним связь потерял.

— Пуляев у Охотоведа в цене.

— Охотовед — это кто?

— Наблюдатель. Селекционер. Он в «Соломинке» в гостиницу людей набирал. Меня взял однажды, за работоспособность. Но я без водки не могу. Выгнали. А Пуляев в гору пошел. Сначала на торфа, а потом, ходят слухи, его на Острова взяли.

— Какие еще острова?

— Ладожские. Там другая работа. Еще денежней. Но оттуда уже не возвращаются.

— То есть как?

— А не хотят возвращаться. Хорошо там.

— Где эти торфоразработки?

— Где же им быть? По Мурманской дороге. Где в войну резали торф, там и теперь.

— И что там?

— Там как бы производство какое-то. Бомжей набрали. Они строят дома, потом жить в них будут, снова торф резать. Знать, война скоро.

— А Острова — это что?

— Это никому не ведомо. Там у них секрет какой-то. Но многие мечтают туда попасть.

— Еще скажи мне, дед, где найти теперь Телепина?

— А тут ты в точку попал. Там он и есть. На Островах.

— Кроме шуток?

— Какие уж шутки.

— И что он там делает?

— Что и, все. К войне готовится.

— К какой войне?

— К третьей мировой. Две уже были.

Старик, однако, уже опьянел. Вот он нацедил еще из баночки, очистил банан.

— А у тебя какое звание? Ты мне книжечку покажи! Я с кем попало пить не стану! — Потом забубнил что-то, опять заплакал. Зверев баюкал Хоттабыча, как маленького ребенка, пока тот не уснул вовсе. Потом он выключил примус, собрал мусор, сложил его в пакет, с тем чтобы вынести вниз, в контейнер.

Напоследок он еще раз взглянул на деда. Тот перестал плакать во сне и даже улыбнулся. Зверев достал еще пятьдесят тысяч, вложил старику во внутренний карманчик ковбойки, где он хранил свои сбережения, вылез из помещения через лаз, аккуратно закрыл его за собой.

* * *

В принципе внештатники Зверева вычислялись. Тот блокнот, что остался в сейфе в служебном кабинете и, несомненно, прочитанный теми, кто мог и должен был понять цифирьки и буковки, которыми Зверев прикрывал адреса и номера телефонов, мог дать, после кропотливого труда и сопоставлений с некоторыми деталями и прошлыми делами, выход на многих агентов, осведомителей, сочувствующих. Иные отметки понять постороннему человеку было невозможно. Но Зверев решил вообще обойтись без риска и воспользоваться тем телефоном, который хранил только в памяти.

Человек этот жил вообще в Кронштадте, и раньше до него добраться было затруднительно. Для Зверева же получение пропуска происходило автоматически. После звонка коменданту бумажка с печатью лежала через тридцать минут в своей ячейке на контрольном посту. Зверев наезжал изредка в этот город, для психотерапии. Все там было по-другому, не так, как на материке. И даже безработные, которых он научился со временем различать в толпе автоматически, глядели на мир и Зверева в том числе, не по-собачьи, безнадежно-завистливо, а совершенно безмятежно. Он долго думал о таких метаморфозах и коллизиях духа и пришел однажды к выводу о феномене концентрации времени. Время здесь было сохранено в неприкосновенности благодаря тому, что здесь жили души строителей и воинов. Оки берегли остров, берегли, с переменным успехом, форты и мистический памятник императору с приказом беречь эту землю, даже если все вокруг рухнет, стоять до последнего человека и последнего заряда. И наверное, не случайно последний надежный адрес следователя по особо важным делам, которого звали Юрием Ивановичем, находился здесь.

Открытый остров не будил уже столько надежд и фантазий. Желающих отправиться туда было немного. Зверев купил билет, как и все другие пассажиры.

На дамбу пал туман, и ехали они медленно, осторожно, и КПП со шлагбаумом и двумя добродушными матросами в шапках и шинелях возник неожиданно. Они притормозили, из помещения поста выскочил мичман, сравнил номер автобуса с какой-то бумажкой и махнул рукой.

Звереву не нужно было звонить своему человеку. Тот работал барменом в стекляшке недалеко от универсама, и, наверное, это тоже была судьба. Все более-менее важное в последнее время происходило в кабаках.

Осинцев Лев Афанасьевич был на месте. А место это — модное, сиявшее чистотой помыслов и фужеров, — Зверев однажды спас. Закрыл дело, отогнал бандитов. Район этот был не его, не зверевский, но как причудливо порой переплетаются события и судьбы, а почему бы и уголовным делам не пересечься? Человек за стойкой был ему обязан многим.

Он, увидев Зверева, заулыбался совершенно искренне, вышел из-за стойки, усадил его за свободный столик, захлопотал.

— Какими судьбами, Юрий Иванович?

— Судьбы нынче трудные. Угостишь чем?

— Заведение угощает. Котлетка по-киевски. Пить что?

— Сам-то примешь?

— Совсем чуть-чуть. Если надолго к нам, можем после поговорить. У меня.

— Вот это кстати. Ну, неси и мне чуть-чуть. Ты до которого часа?

— До восьми. Потом мне уходить нужно, сменят. Но если хочешь, не пойду.

— Не ходи. В восемь зайду за тобой. Разговор есть.

— Разговор — это хорошо, — несколько погрустнел Лев Афанасьевич.

* * *

…Жил Осинцев один, в новом доме на Краснофлотской улице, в двухкомнатной квартире, как и подобает бармену. Не изменилось ничего. Дел на сегодня у Зверева больше никаких не было. Они начнутся завтра, когда друг его бармен выполнит поручение.

— Нельзя ли, Лева, у тебя переночевать?

— Ну дела. Мастера сыска прячутся на сомнительных хатах.

— Я, если бы сомневался, не прятался бы. Не хочешь — не пускай.

— Да нет, отчего же? Душевная смута или производственная необходимость?

— Прямая угроза жизни. Меня сняли с дела, отправили в отпуск, преследует мафия и ФСБ. Тебе достаточно?

— А то! Занимай любую комнату.

— Ты чего, развелся со своей звездой пленительного счастья?

— Формально нет. А вообще-то ты мне интимные отношения сегодня разрушил. Ну да ладно. Перетерплю. Сначала о делах или за встречу?

— За встречу. А дело мелкое. Поедешь завтра в город, на материк, найдешь одного человека. Ты его знаешь.

— Кто это?

— Помнишь, как тебя брали?

— Тот, который мне наручники надевал в подсобке?

— Он самый. Меня подставили. Но это не безнадежно. Позвонишь ему на работу, скажешь, есть дело. Я тебе утром скажу какое, так, чтобы и он заинтересовался, и не догадался никто, что это я выхожу на него. Есть там один глухарь. Скажешь: обязательно нужно встретиться. Передашь ему клочок бумаги от меня. Не дай Бог, обмолвишься. Там все сейчас на просушке. Не проколись. Передашь клочок, и все. Свободен. Потом звони сюда. Я выйду и захлопну дверь. По гроб не забуду твоей доброты.

— Чего выходить-то?

— А нечего мне ночевать в одной квартире два раза подряд.

— Это так серьезно?

— Я тебе потом расскажу, что серьезно, а что нет. Что я, дурака, что ли, валяю тут?

— Ладно. Заметано. Мартини пробовал когда?

— Нет.

— И не пробуй.

— Сухого вина бы. Настоящего, грузинского.

— Не знаю, какое оно настоящее, но пить можно и нужно. «Хванчкара» называется. Для дамы сердца берег.

— Лева, скажи, только честно, сколько у тебя выходит за стойкой?

— Ну, представь, сколько было при большевиках. Теперь раза в полтора уменьши. Обнищание населения налицо.

— Только икру не доставай, я тебя очень прошу.

— Какая же икра под вино?

— Красная. Мясо есть у тебя?