- Ничего не просит. Она славит своего бога.
Сенах поперхнулся смехом:
- Я смотрю, ей есть за что поблагодарить!..
В лицо хлестнуло пылью. Оба сумеречника расчихались. За спинами топочущей кавалькады снова послышалось - "о Всевышний, милостивый, прощающий..."
Лаонец злобно буркнул:
- Вот уроды сумасшедшие головой двинутые, психи фанатичные, а расплодилось-то их сколько...
- И?.. - Тарег снова чихнул. Платок ни от чего не спасал на этом сорном ветру.
- Хорошо, что сейчас их много подохнет от голода, а то опять попрут, как два с лишним столетия назад - как саранча. Ты видел, как они в бой лезут? С дикими воплями про этого своего Али, с сумасшедшим блеском в зеницах! Им голову дурят на предмет того, что они после смерти попадут в какой-то там сад с голыми бабами и фруктовыми деревьями, представляешь?!
Пыльный смерч с отчетливым запахом разлагающейся на солнцепеке помойки не дал Тарегу ответить - все потонуло в зловонном секущем мареве.
Сзади поднимался веселый гомон. Придерживая над носом платок, Тарег обернулся: так и есть. С растрепанной женщиной поравнялись бедуинские верблюды. Двое мужчин поднимали на седло несчастную богомолку и ее детей. Женщина висела в их руках как пустой черный мешок. Детей, впрочем, не стали сажать на горб, а принялись пихать во вьюки. За криками не слышно было, плачут они или нет. Довольно гогоча, бедуины лапали пленницу за грудь, глумясь, дергали за непокрытые волосы и прихватывали между ног. Она даже не отбивалась.
- Не лезь, - голос Амаргина заставил его вскинуться.
Лаонец подъехал совсем близко. Кобыла мотала звонкими блескучими поводьями.
- Не лезь, - злобно повторил Амаргин, кривя темные тонкие губы. - Это их собачье дело. К тому же ей все равно, кто ее будет трахать - ими с детства торгуют, как скотиной. Сейчас она - потерявшаяся скотина. Не переживай за нее. К тому же, когда мы войдем в этот вонючий городишко, тебе придется перестать вскидываться на каждый крик. Наши доблестные покровители намерены разграбить Хайбар...
Лаонец показал ровные блестящие зубы в хищной улыбке. И принял с места в галоп.
Тарег прищурился, разглядывая растущий силуэт крепости. Где же ты, где ты, Манат?.. Для чего я туда еду?.. И кого мне теперь защищать, а, Хозяйка?..
Тот, на кого показали, как на амиля, ползал в пыли и жалко всхлипывал:
- О благороднейшие дети ашшаритов! Я знать не знаю ни о какой таможне! Клянусь Всевышним, о цвет воинов пустыни, мы не посылали катиба собирать налоги!
Хлюпающий кровью человек вытирал почему-то не текущий нос, а бритую голову. Он елозил рукавом по потной макушке неестественно быстро, и еще чаще всхрюкивал. А потом снова пускался в мольбы:
- Во имя Всевышнего!..
Крепость оказалась пустой. В саманном домике у внешней стены они и нашли этого хлюпающего человечка. Точнее, к человечку их привел шаркающий шлепками - юноша? Но у юноши вместо зубов были гнилые желтые пеньки. И морщинистое одутловатое лицо. И пустые глаза. Этот ходячий полумертвец что-то жевал, время от времени пуская из уголка губ желто-коричневую слюну. Принюхавшись, лаонцы скорчили понимающую гримасу - гашиш.
Такие, как этот хашишин, встречались во множестве - нагляделись, пока ехали кривыми улочками к крепостному холму. Оборванцы в пропотевших грязных рубахах, пошатываясь, брели вдоль глинобитных дувалов: хватались за стены, изможденно приваливались в воротные ниши. Кружком сидели на обрывке ковра перед заброшенной масджид, дверь которой оказалась заложена здоровенной щеколдой. А сверху еще и забита досками. На темных брусьях выделялись свежие царапины. Глубокие борозды складывались в рисунок вязи: рука какого-то отчаявшегося человека пыталась вывести "бисми ллахи ар-рахмани...". "...И милосердного".
Черные потеки и бурое пятно на каменной плите у входа объясняли, почему призыв к Всевышнему, милостивому и милосердному, остался неоконченным. Край похожего на тряпку ковра наползал на то, что, видимо, было лужей крови последнего верующего Хайбара.
На ковре кружком сидели четверо пустоглазых и передавали друг другу мундштук кальяна. С гашишем, конечно.
Заметив метнувшуюся в переулок фигуру, лаонцы рванули следом. Человека удалось изловить быстро - их нынешний проводник бежал, судя по всему, не от них, а спасаясь от каких-то собственных то ли мыслей, то ли видений, и довольно долго бессмысленно бормотал, отмахиваясь от видимых только ему собеседников.
Аирмед, морщась от невыносимо смердящего дыхания человека, нажала ему на виски и что-то проговорила. Лицо хашишина немного прояснилось и стало осмысленным. Тогда-то все и увидели: человек еще молод. Поначалу сумеречники приняли его за старика.
Поднимаясь вслед за ним к крепости - снизу цитадель все больше походила на два шлепка грязи, забытой каким-то великаном - заглянули в несколько дворов. Где-то от них шарахнулись тени в абайях - с призрачным, жалобным шепотком. С потолков и перекладин свисали странные плетенки.
Осторожно повертев одну, Аллиль тут же отдернул пальцы: согнутый из нескольких перевитых хворостин круг. И протянутая сквозь него ветка. Как молния. Это был "Глаз аль-Лат".
Талисманы покачивались в пыльной пустоте брошенных жилищ, пылинки вились и медленно оседали в солнечном свете. Плетенки бесшумно поворачивались, крутились в потревоженных тенях утра.
А в один дом им входить не хотелось. Из распахнутых настежь ворот тянуло таким обморочным холодом, что колени подкашивались. Кони, которых вели в поводу, устали рвать губы об мундштуки и последний квартал шли понуро и покорно. Только потели и время от времени утробно гоготали. И жалобно взвизгивали. Перед холодными воротами лошади обреченно опустили морды в пыль и устало всхрапнули.
Где-то у подножия холма послышались крики. Бедуинское воинство вступило в городок.
- Надо посмотреть, что внутри, - сглотнув, пробормотал Амаргин. - Почему оттуда стужей дышит...
Все поежились, но кивнули.
Сделав глубокий вздох, Тарег вошел в холодный дом первым.
За крохотным хозяйственным двориком под хлопающим, сорванным навесом болтались раскрытые двери в сад. Небольшой, но ухоженный, обнесенный белой оградкой.
Перед низким абрикосовым деревом светлела засыпанная мелким песком площадка. Ее заливало не по-осеннему горячее, плавящее белый цвет солнце. В середину был вбит низкий колышек. К нему за лапку привязали курицу - рябую, коричнево-белую пеструшку. Курица умирала, завалившись набок. Лапы с длинными когтистыми пальцами скреблись о песок. А с краю площадки вкопали еще один столбик.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});