Море близко. Слышится рокот взбегающих на берег волн и шуршание гальки.
Люди ускорили шаги. Кое-как спустившись с кручи, они в изнеможении валились на гальку. Пока тела предавались отдыху, алчные глаза бегло оглядывали бережину, высматривая что-нибудь съедобное.
Несколько тюленей соскользнуло с камней в воду. Они быстро отплыли в море, и добыть их без байдары было невозможно.
— Ах ты, ррыбий глаз! — вскричал вдруг Сидорка и, мгновенно вскочив, одним прыжком настиг темно-зеленого краба, пытавшегося скрыться меж камнями. — На, Фомка, жарь, — прибавил он, передавая добычу другу.
Увидев удачу Сидорки, многие заставили себя подняться и разбрелись по берегу, собирая ракушки и ловя крабов. Запылал костер из сухой морской травы, согревая тех, кто не был в состоянии двигаться.
С несколькими крабами в руках Дежнев подошел к Афанасию Андрееву, лежавшему у костра.
— На-ко, Афанасий, поджарь да подкрепись хоть этими тварями.
С видимым усилием Андреев открыл провалившиеся глаза и слегка приподнялся.
— Смерть, видно, подходит, Семен, — проговорил он, безнадежно махнув рукой.
— А ты крепись, надейся, Афанасий, — строго сказал Дежнев и, умертвив крабов кинжалом, положил их возле Андреева.
Ночь приближалась. Океан грозно шумел, прячась во тьме. Береговой утес защищал землепроходцев от северозападного ветра, но дымные костры плохо их согревали.
Крупные хлопья снега шипели в огне и заносили сидевших у костров людей.
— Вишь, Фомка, певец-то наш Бессонка поел ракушек и повеселел, — подмигнул Сидорка.
— Ты прав, Сидорка, — мрачно отозвался Астафьев, кутаясь в кухлянку. — Мне так весело, как вяленой треске на веревке.
— Ты шутишь, Бессон, — сказал Дежнев, — то добрый знак: твой дух бодр и стережет тебя.
— Вяленая тресочка была бы сейчас очень к месту, — вздохнул Сухан Прокопьев, потирая живот. — От этих поганых слизняков настоящей сытости нету, только обман.
— Тресочку надо уметь сготовить, служба. Тебе и не снилось, как она вкусна, коль ее сготовят беломорские рыбаки, — внушительно сказал Степан Сидоров.
— Что ваши рыбаки, сажееды! — вскричал вдруг Родька Григорьев, вскакивая. — Вот теща мово брательника, дьячиха из Спасска-Рязанского, так та, братцы мои, меня такой рыбкой потчевала, что я ее всю с костями слопал. Не в воде, в масле теща ее варивала!
— Ррыбий глаз! Еще одно слово про жратву — и я заткну тебе глотку крабьими кишками! — возмутился Сидорка и угрожающе захватил полную горсть крабьих остатков, валявшихся на гальке. — Что за наваждение! Что ни слово — про жратву! От ваших россказней в животе такая резь, словно проглотил пряжку от пояса!
Родька обиженно отвернулся и, кутаясь в лохмотья, подсел к огню. Люди замолчали и, кряхтя, забирались под пологи. Над притихшим лагерем — свист ветра да шум океана…
За весь следующий день протащились каких-нибудь пять верст и снова заночевали выше бережины.
Наступил семнадцатый день с высадки на Олюторском мысе. Этим серым ветреным утром Афанасий Андреев и Ивашко Вахов не смогли подняться на ноги. Дежнев приказал изготовить для них носилки из шестов от пологов.
Больных укладывали на носилки, когда раздались радостные крики:
— Байдара! Люди!
— Чукчи!
Дежнев, вздрогнув, оглянулся. Саженях в пятидесяти от берега из-за утеса легко вылетела большая кожаная байдара. Шестеро одетых в меха гребцов бесшумно и одновременно гребли однолопастными веслами без уключин. На носу стоял охотник с гарпуном. Старый кормщик стоя правил кормовым веслом.
— Эй! Эй! Сюда! — закричали землепроходцы, махая шапками и руками.
Сидящие у костров вскочили и побежали к берегу. Гребцы в байдаре разом прекратили греблю. Все восемь незнакомцев изумленно рассматривали русских.
— Эо! — воскликнул рулевой.
— Плывите сюда! — крикнул Дежнев. — Не вороги мы, не бойтесь! Суханко, крикни им по-чукотски, что, мол, друзья мы.
После коротких переговоров кормщик сказал:
— Ток, пошли!
Байдара зашуршала, пристав к берегу. Люди выскочили из нее и, подняв байдару на руки, вынесли ее на угор.
Все восемь мужчин были среднего роста, если не сказать небольшого, но зато хорошо сложенные, крепкие люди. Выражение их широких темно-желтых лиц отличалось добродушием, а узкие черные глаза глядели живо и смело. Блестящие черные волосы у одних незнакомцев спускались до плеч прямыми прядями, у других, более длинные, они были заплетены в косы. Затылки у всех были выбриты.
— Здравствуй, — дружелюбно сказал Дежнев, протягивая руку кормщику, старику с лицом обветренным и морщинистым.
Дежнев знал, кормщик байдарной артели — старший.
— Амто, здравствуй! — ответил тот.
Язык туземца был непонятен, и русские попытались говорить по-чукотски. К удовольствию обеих сторон, они стали понимать друг друга.
— Как зовут твой народ?
— Коряки. Олутортзес[113].
— Где ты живешь?..
— Ильпи, близко.
— Нет ли у вас еды? Мы голодны.
Коряки разом бросились к байдаре и вытащили из нее трех тюленей. Как ни торопились коряки накормить чужеземцев, они не забыли положенных обрядов, необходимых для умилостивления духов убитых животных.
Тюленей положили в ряд на гальку. Старый кормщик Эвенкав помахал рукой над мордой каждого из них, приговаривая:
— Дыши, дыши, о хозяин! Мы не сделаем тебе зла.
Молодой коряк с толстыми черными косами, как у девушки, принес пригоршню морской воды и опрыскал ею тюленьи носы.
— Пей, пей, о хозяин! Будь нашим гостем!
Затем старик воткнул в пасти тюленей по кусочку рыбы, пробормотав над каждым тюленем:
— Ешь, ешь, о гость наш! Я все готов для тебя сделать!
Затем «гостей», то есть убитых тюленей, пригласили раздеться и быстро сняли с них шкуры.
Коряки срезали с туш большие куски сала и предложили их русским. С удивлением они рассматривали медные котлы, подвешенные землепроходцами над кострами на варилах[114].
— Идите к нам!
— Мы не знаем пути.
— Я покажу дорогу, — вызвался охотник с копьем, по имени Эгги.
— Они не могут идти, — сказал Дежнев, показывая на Андреева, Вахова и Родьку Григорьева.
— Мы возьмем их в байдару, — был ответ кормщика.
Коряки заторопились, снова подняли байдару и спустили ее на воду. Затем они на руках перенесли в нее Андреева, Вахова и Григорьева.
Двое коряков, Эгги и Наталхут, молодой коряк с косами, остались с русскими. Они были одеты в длинные кухлянки из тюленьих шкур. Шапки им заменяли мешицы — капюшоны, пришитые к воротникам кухлянок.