самом деле и есть? Тогда как же относиться к Маврикию и Гвоздилле, не говоря уже о месье, с ним я успел сродниться? Эти ребята стали моей действительностью, отправными точками системы координат мироздания. Я помнил мимику их лиц, мелодику и тембр голосов, физически ощущал на себе хватку Гвозди, когда он поднимал меня с земли и сажал на валун. Все трое стояли передо мной, как живые. Да что там внешность, я способен был ощутить человеческое тепло, нахлынувшее на меня при расставании с Мортом на дороге под беззвездным небом! Я готов был поклясться, месье чувствовал то же самое. А охвативший меня ужас, когда створка ворот с бронзовой головой льва начала со скрежетом открываться?! А сияющая в лунном свете белизна горных пиков Сьерра-де-Гредос? А угольная чернота теней и бездонных провалов? В конце концов снежинки, я ощущал их прикосновение к лицу! Мне ли, игравшему всю жизнь в слова, не знать, что такое не сочинить…
Заходил, заметался по каминному залу. С этим, а главное, с самим собой, надо было что-то делать. И срочно, прежде чем накроет лавиной безумие. Или, может быть, проще признать, что слетел с катушек, и тем избавиться от морока фантасмагории? В таком случае эту горькую и разрушительную правду я должен услышать от того, кому верю без оглядки. Приму ее, как подобает мужчине. По сути, это и станет платой, о которой меня предупреждал Морт… — замер, пораженный. Если я душевнобольной, то Морт часть выдуманного мною мира! Разве я могу ссылаться на его слова, говоря о своей жизни? В этих рассуждениях было что-то не так! Мысли сплелись в клубок, не найти, где кончается действительность и начинается фантазия. Этот гордиев узел Мишке и придется разрубить.
Интерес на его физиономии сменился между тем тревогой.
— Что с тобой? Ты сам не свой!
— Помолчи! — Подойдя к камину, я остановился так, чтобы видеть его лицо. — Ты мой лучший друг, я могу положиться на твое мнение…
— Слушай, — скривился он, — нельзя ли обойтись без прелюдий? Не так много ты выпил, чтобы выяснять, уважаем ли мы друг друга…
Он был прав, только я все еще не знал, как сформулировать вопрос. Не спрашивать же, в самом деле, сумасшедший я или все еще вменяем. Его надо было задать иначе, но так, чтобы ответ был однозначным.
— Хорошо, Мишань, только, как на духу! В то, что я тебе прошлый раз рассказал, ты ведь не поверил?..
Не поверил, мягко сказано, с его-то аналитическим умом! Стоял с вымученной улыбкой, не спуская с Михаила глаз, и ждал приговора. Поделом тебе, окаянному, хавай, что заслужил! Но Мишка с ответом не спешил. Поднялся на ноги, подошел к барной стойке, на которой я оставил свою стопку. Наполнил ее и протянул мне:
— Выпей, тебе понадобится…
Я дернул нетерпеливо головой. Тут-то мой друг меня и удивил. Дважды. Первый раз, когда надолго задумался, и второй, когда открыл наконец рот. Прошелся, опустив голову, к окну, вернулся, остановился напротив. Посмотрел мне в глаза.
— Не знаю, Коль. — И повторил по слогам: — Не-зна-ю!
Взял из стоявшей на стойке менажницы горсть орехов.
— Если бы ты спросил меня тем вечером, ответ был бы отрицательным. Подумал грешным делом, что обкатываешь на мне сюжет нового романа, но мысль эту сразу же отбросил. Зная мою занятость, делать этого ты бы не стал. Ясно было лишь то, что ты переработал и нуждаешься в отдыхе… — Замолчал, бросил в рот несколько орешков. Пожевал их, глядя на меня, ждавшего продолжения со стопкой в руке. — Прежде чем ехать в аэропорт, поискал чего бы в полете почитать и наткнулся на карманный вариант твоего первого романа. Книжка стояла будто специально выдвинутой из ряда корешков. Когда-то я ее читал, но, сам знаешь, не до того мне было: бросил аспирантуру, начал заниматься бизнесом. Полистал из уважения к тебе и отложил до лучших времен…
Умолк. В зале повисла тишина, потрескивали в камине дрова.
— И вот что я тебе скажу… — Однако, вместо того, чтобы продолжить, улыбнулся: — Сволочь ты, Колька! Жил я себе и жил, занимался делом, а ты заставил меня заглянуть за черту, за которой открывается нечто… — пожевал губами, — нечто требующее осмысления. Это как со смертью, пока о ней не думаешь, ее вроде бы и нет. Если тебя не парит, в каком мире живешь, он привычный и предсказуемый, но стоит задуматься и начать задавать себе вопросы… — Положил мне на плечо руку. — Знаешь, возможно, месье кое в чем и прав, роман что-то во мне изменил. Должно быть, нет на свете человека, кто интуитивно не чувствовал бы присутствия рядом чего-то огромного, чему все мы лишь малая часть, но совсем другое дело, если это абстрактное понимание становится частью повседневной картины твоего мира. И что удивительно, чувство это не имеет ничего общего с религиозностью…
Вот это да! Никогда бы не подумал, что услышу что-то подобное от Михаила. Нет, мир не перевернулся, собственное творчество я не переоценивал. По-видимому, в его жизни случилось нечто такое, что заставило посмотреть на нее по-другому. Серьезный человек, он, в отличие от меня, и к своему открытию отнесся серьезно. Скорее всего, сделал, как и я, шаг в пустоту и хватается за то, что под рукой, в поисках опоры. Она, эта пустота, зажата у каждого в кулаке, раскрыть который мы боимся и потому оттягиваем время. Самым везучим удается раньше умереть, мы с Мишкой к таким не относимся. Повлиять на него могло что-то глубоко личное, о чем в нашем узком кругу не принято говорить.
Но сказал я вовсе не то, что думал, и совсем не то, что чувствовал. Когда разговор, коснувшись тонких вещей, повисает в воздухе, самое время прибегнуть к шутке:
— Рад, что ты оценил философскую глубину моих произведений!
С юмором у Мишки все в полном порядке, но на этот раз что-то не сработало.
— Какую, к черту, глубину, ты писал роман мальчишкой! Тебе выпал шанс, было дано свыше, а в наказание или в награду — это еще вопрос, на который предстоит получить ответ…
— Уж больно ты нынче серьезен! — толкнул я его, как бывало, плечом. — Не причина ли исканий в раннем климаксе? Люди к старости становятся особенно набожными и морально устойчивыми…
Но договорить не успел. Как ни погрузнел Мишка, а в следующее мгновение уже держал мою голову под мышкой, не утратил приобретенных в юности навыков.
— Сдаешься, философ хренов?
— Сдаюсь! — прохрипел я, чувствуя, как паразит гнет меня к полу.
— Оторвать