– Мы с одной банки ели, и мне ничего, даже расстройства не было! – частенько вспоминала двоюродная сестра матери тетя Анфиса.
Тетя Анфиса, или попросту Фиса, осталась с тех пор у Кирилла единственным родным человеком, выходила и вырастила его.
«Что ей снится сейчас, старушке?» – с нежностью подумал Кирилл, сворачивая на знакомую с детства улочку.
Тетя Фиса долго не отпирала дверей – она плохо слышала, а главное, еще со времен «Черной кошки» боялась воров.
Худая, старенькая, в ночной бумазейной рубашке до пят, она всплакнула на груди Кирилла, а потом засуетилась, запричитала:
– Кирюша, да что же ты телеграмму не отбил? Я и на базар не ходила. Чем тебя кормить? Господи, да что же это делается? Ох, какой ты стал! Мужчина просто, настоящий мужчина! Как вырос!
– Бросьте, тетечка, я уже давно не расту.
– Не говори. Вытянулся. До чего похудел – ужас просто! А на лицо, слава богу, свежий! Наш Иван Васильевич как в воду смотрел. Он так мне и сказал: «Посмотришь, Фиса, вернется он с этой заграницы, как смычок от скрипки».
– А ты совсем не постарела, – сказал Кирилл, отмечая, как сдала она за три года разлуки, какая тонкая стала у нее шея, как запали сиреневые полоски губ.
– Куда там! – тетя Фиса смутилась, ее черные, еще блестящие глаза вспыхнули в счастливой улыбке. – Так я тебе хоть яичек сварю, три штучки есть. Всмятку. Ты любишь.
– Зачем, мама Фиса, не надо…
Но она уже разжигала в коридорчике керогаз.
Кирилл оглядел низкую комнату с подслеповатым окошком. Все было здесь, как и три года тому назад: его диван с выпирающими пружинами, тетина кровать с никелированными шарами, коричневый старообразный буфет, а на нем – слоники, давным-давно подаренные тете Фисе в честь ее пятидесятилетия коллективом детской поликлиники, в регистратуре которой она работала. Все было, как прежде, но сделалось меньше и старее. В полу зияли щели, голубая клеенка на столе местами протерлась, зеркало платяного шкафа потускнело и уже почти не отражало.
– У Таньки твоей сын родился, – сказала из коридорчика тетя Фиса.
– Молодец.
– Долго не было, а теперь родился.
– Святое дело!
– Подурнела она сильно. Толстая стала. Мажется, как черт!
Перед Кириллом мелькнули на миг виденья, пронизанные счастливой болью его первой любви.
– Женился бы ты, Кирюша! – Тетя Фиса внесла в комнату блюдечко с яйцами. – Сейчас хлеба отрежу. Чай поставила – вскипит быстренько.
– Откуда это у тебя идея насчет женитьбы? – стукнув яйцо о стол, насмешливо сказал Кирилл.
– Какая там идея, сколько можно шлендрать. У твоих ровесников уже по двое, вон у Гаджи трое детей.
– Что, нянчить захотелось?
– И понянчить, а что ж, я сколько чужих нянькала. А своего, конечно, хоть порадоваться перед смертью.
– Если хочешь, я тебе из Москвы бандеролью пришлю.
– Смеешься. А это дело не шуточное, – тетя Фиса вздохнула, – все хорошо в срок. Музыка музыкой, а жизнь жизнью.
– А я, между прочим, лауреат, – не в силах скрыть горделивую улыбку, сказал Кирилл. – Сейчас покажу. – Он быстро прошел к чемодану, открыл его, вынул оттуда молодежный иллюстрированный журнал. – Полюбуйся!
– Ой! Кирюша! – тетя Фиса привстала и тут же села на табуретку. – Да это – ты?!
На цветной обложке журнала сиял белозубой улыбкой ее Кирилл. В его чистых серых глазах, во всем тонком лице с красиво очерченными свежими губами запечатлелись полная доверчивость к жизни и уверенность в себе.
– Господи, Кирюша! – тетя Фиса заплакала. – Ки-рю-юша-а… Кирю… господи!
– Мама Фиса, мам, да что вы… – он обнял ее за худенькие плечи, небрежно чмокнул в седой висок, прочел с дурашливой торжественностью: – Первой премии удостоена симфония молодого московского композитора Кирилла Найденова! Ну, что ты плачешь?!
– Как же… – и тетя заплакала громко, навзрыд, прижав к впалым щекам пергаментные старческие кулачки.
– Ну что ты, ма… ну, перестань. Воды выпей. Сейчас… – он вышел в коридорчик, где обычно стояло ведро с водой и эмалированная кружка. Зачерпнул – кружка глухо стукнулась о дно. Тогда он открыл дверь и побежал с кружкой к крану.
Откручивая кран, набирая воду, Кирилл невольно оглядел знакомый с детства двор: мазанки, прилепившиеся одна к другой, завалюшки сарайчиков, старый пирамидальный тополь, изуродованный наплывом в том месте, где к нему была прикручена проволока, протянувшаяся через весь двор до железного столба. Когда входил в дом, обратил внимание: небо совсем очистилось. Луна горела так холодно и одиноко, что ему вдруг стало страшно от неожиданной мысли: тетя может умереть.
Он подбежал к ней с водой, поднес кружку к самому ее лицу.
– Ну, выпей, выпей!
Тетя с трудом сделала несколько глотков.
– Ладно, Кирюша, господи… ладно.
– Может, тебе капель дать?
– Да. В буфете стоит валокордин. Тридцать капель накапай.
Кирилл отсчитал в стакан тридцать капель, чуть плеснул к ним воды. Тетя выпила, сморщилась.
– Что же ты не написал ничего. Мы здесь и не знали.
– А я сам не знал. Это свежий номер. Еще двух недель не прошло. Я был в это время в Италии. Вернулся, и тут – бац!
– Слава тебе господи, что вернулся, хоть отдохнешь, хоть отъешься. Как же это ты вдруг решился – домой?
– А так… взял и приехал.
Решение навестить родной дом пришло неожиданно. Он проезжал на такси мимо Курского вокзала, у светофора пришлось долго пережидать пешеходов. Они шли плотным потоком и смотрели на него вскользь, бессмысленно и равнодушно, как на начинку автомобиля. А ему хотелось кричать о своем успехе, хотелось, чтобы его узнавали на улице. Он, бедняга, наивно не понимал, что для этого имя и облик должны мелькнуть не один, а самое меньшее тысячу раз. И тогда ему нестерпимо захотелось домой, в свой маленький прикаспийский город. Захотелось покрасоваться перед теми, кто знал его с детства, досадить тем, кто обижал, кто был равнодушен, как эти прохожие. «Надо съездить домой, три года не был. Как там тетя Фиса? Надо скорее ее увидеть, – лживо подумал он и тут же прибавил: – Обязательно зайду в музучилище, когда-то они дали мне диплом, как милостыню…»
Так оно и было – диплом об окончании музыкального училища по классу хорового дирижирования дали Кириллу Найденову из жалости к его старенькой тете Фисе, по великой просьбе их соседа, бухгалтера музучилища Ивана Васильевича Моргунка. Благодаря Ивану Васильевичу Кирилл не только окончил училище, но и поступил в него. В школе он учился плохо – с двойки на тройку, поэтому, как только окончил восьмилетку, тетя Фиса сразу же стала думать: «Куда отдать пацана?» Посоветовалась с Иваном Васильевичем – самым главным человеком в их дворе на двенадцать хозяев. «Если у него обнаружат слух, отдавай его, Фиса, ко мне в училище, а колы слуха нэмае, отдадим у рыбий техниким Федорчуку. Музыка – дело не пыльное», – решил Иван Васильевич, по своему обыкновению причудливо перемежая русскую речь с украинской. Сам Иван Васильевич хотя и любил песни и обладал довольно красивым голосом, но экзаменовать Кирилла не мог, потому что после контузии был глух на левое ухо полностью, а правым слышал тоже далеко не на все сто процентов, так что в трудные минуты всегда прикладывал к нему ладонь.
До того, чтобы тревожить бухгалтера рыбного техникума Федорчука, дело не дошло. Самый знаменитый в их городе настройщик Оскар Иванович, к которому повел Кирилла Иван Васильевич, обнаружил у мальчика «абсолютный музыкальный слух». На всю жизнь запомнил Кирилл этого малорослого, узкогрудого старичка настройщика в серой, пропахшей канифолью полотняной рубахе, подпоясанной серебряным кавказским пояском, в темно-синих шевиотовых галифе и домашних шлепанцах на босу ногу. Он мучил Кирилла минут сорок кряду с совершенно бесстрастным лицом, а потом вдруг вскочил из-за своего концертного «Бехштейна», выпучил и без того огромные черные глаза, ухватился обеими руками за свою седую голову и визгливо закричал: «Это ж черт-те што и сбоку бантик! Это ж Бетховен будущий!»
Но, увы, на первых порах музыкальной карьеры Кирилла пророчество Оскара Ивановича провалилось с треском. В училище он занимался безо всякой охоты, как и в школе, так и полз с двойки на тройку, то и дело сбегал с уроков, к тому же благодаря детскому правдолюбию и простоте испортил отношения с несколькими педагогами, нагло заявив им, что они «не слышат». Словом, в училище у него сложилась репутация хотя и одаренного, но совершенно безнадежного ученика.
«Ах, Кирюша, ах, сынок, что же это так случилось, что лень вперед тебя родилась!» – горевала тетя Фиса.
Перелом наступил неожиданно, на третьем курсе. Наверное, его ускорила любовь к соседской девочке Тане, той самой, которую еще полгода назад он почти не замечал. И вместе с первой любовью вдруг открылась его душа для музыки, именно открылась, распахнулась, как весною распахивались настежь запечатанные на зиму окошки глинобитных мазанок в их дворе на двенадцать хозяев. Нет, в училище все оставалось по-прежнему, даже стало еще хуже: он не утруждал себя выполнением домашних заданий, грубил педагогам, по малейшему поводу лез в драку со сверстниками, в его остротах заметно прибавилось яду, и весь он стал похож на змееныша, каждую секунду готового к самозащите. А между тем, втайне от всех, душа его наполнялась день ото дня все больше и больше той невнятной тоскою по вечной красоте и вечной жизни, той безысходной болью, без которых не бывает даже маленького таланта, и, как ручейки под коркой весеннего снега, уже пробивались в его душе первые мелодии.