Войдя в подъезд дома, Куманин понял, что Степан Агафонович еще не вернулся — из переполненного почтового ящика торчали газеты. Кроме нескольких номеров «Правды» и «Красной Звезды», были журнал «Коммунист Вооруженных Сил» и квитанция на оплату междугородного телефонного разговора с Ленинградом.
В квартире было пусто и полутемно из-за зашторенных окон. Куманин зажег свет и прошел на кухню. На кухонном столе лежала написанная Степаном Агафоновичем записка: «Дорогой Сережа! Не волнуйся и, пожалуйста, не делай никаких попыток меня разыскать. Я сам дам о себя знать. Обнимаю. Отец».
Сергей, прочитав это послание, забеспокоился. «Что значит: „пожалуйста, не делай никаких попыток меня разыскать“. Честно говоря, он и не собирался искать отца, но тут почувствовал страстное желание именно этим и заняться. Куда, зачем и насколько уехал отец? Почему он не хочет, чтобы Сергей начал его искать? Видимо, боится, что сын начнет его искать, используя свое служебное положение. Другими словами, он просит его, чтобы тот не впутывал в отцовские дела свое могучее ведомство. А если нет, тогда вообще ничего не понять. Подобные записки писали в романах XIX века сбежавшие жены: „Прости меня и не ищи“, или что-то в этом духе, а не семидесятитрехлетние ветераны НКВД — МГБ». Прочитав еще раз записку, Куманин пожал плечами. Бросив на кухонный стол газеты и журнал, он увидел, как квитанция об уплате междугородного телефонного разговора выскользнула из пачки и упала на пол. Сергей поднял ее и, подчиняясь настроению, возникшему после чтения записки отца, посмотрел на номер ленинградского телефона, по которому, судя по дате, неделю назад звонил Степан Агафонович: 355-99-93. Появилось желание набрать его и поздравить отца с днем рождения, но пришлось отказаться. Раз отец просил его не искать, значит он так хотел, и нечего лезть в его дела. Кроме того, не было никакой уверенности, что отец находится именно по этому телефону. Мало ли кому можно звонить в Ленинград. Это вовсе не значит, что он поехал именно туда.
Поливая цветы, Сергей вспомнил о странном письме, которое заметил лежащим у телефона во время последней встречи с отцом. Письмо также было отправлено из Ленинграда, причем отправителем был какой-то Израиль Лазаревич, что тогда удивило Куманина. Он подошел к тумбочке, где стоял телефон, и обнаружил, что письмо по-прежнему лежит на своем месте, рядом с последним справочником телефонов АТС Москвы, который распространялся исключительно среди инвалидов и ветеранов Великой Отечественной войны.
Мгновение поколебавшись, Куманин взял письмо, вынул из конверта лист ученической тетрадки в клеточку, на которым ровным и уверенным почерком было написано:
«Дорогой, Степа! Я понимаю все те вопросы, которыми ты меня засыпал. На твоем месте я бы задал их еще больше и, возможно, в гораздо более резкой форме. Однако многое из того, что я мог бы тебе рассказать, не могу и не хочу доверять бумаге. Мне кажется, что нам имеет смысл встретиться во второй и, наверное, в последний раз. Если надумаешь приехать, предупреди меня по телефону (ленинградскому, разумеется): 355-99-93. Я тебя встречу. И. Л.»
Письмо успокоило Куманина, особенно «дорогой Степа». Столь фамильярно к Степану Агафоновичу мог обращаться только человек его лет или старше. То, что этот человек еврей и что Сергей о нем ничего не слышал, ни о чем не говорило. Каждый чекист носит в себе (и уносит в могилу) много такого, о чем не знают ни жены, ни дети. Это уже Куманин знал по собственному опыту. До войны, во время нее и сразу после ее окончания органы были буквально набиты евреями, так что и в этом нет ничего необычного. Степан Агафонович всегда был не многословен, а уж о службе вообще никогда не говорил и полслова.
Какая-то лень охватила Куманина. Ехать домой не хотелось, и он решил переночевать у отца, утром сгонять на заправку, а затем отправиться на поиски Феофила. Он надеялся, что Надя и Феофил находятся где-то вместе, и, найдя Феофила, он разыщет и ее.
Как ни странно, но никто не звонил, чтобы поздравить Степана Агафоновича с днем рождения, хотя, возможно, отец предупредил о своем отъезде не его одного. Правда, снова позвонил брат из Душанбе. Сергей успокоил его, сказав, что точно выяснил — старик уехал в Ленинград к какому-то старому сослуживцу. Какие там у них дела — неизвестно, наверное, скоро появится.
Посмотрев новости по телевизору, он выяснил, что Горбачев еще находится в Бонне, оттуда собирается в Париж, а с ним — это было особенно приятно — Климов, о чем-то беседующий с Эдуардом Амвросиевичем, в недавнем прошлом тоже генералом КГБ. Впрочем, Куманин знал, что судить о передвижениях столь высокопоставленных лиц по экрану телевизора по меньшей мере опрометчиво. Могут прокрутить запись, как Горбачев и его свита наблюдают прохождение почетного караула берсальеров где-нибудь в Риме, а они уже давно в Москве и через час или два, взлетев с какого-нибудь никому не известного аэродрома — уже в другом месте.
Выключив телевизор, Куманин позвонил Надиным родителям, чтобы узнать, не выяснили ли они что-либо о дочери. К телефону подошел Николай Кузьмич. Ничего нового они не знали. Надя так и не появлялась и не звонила. Он ездил на опознание в три московских морга, жене ничего не говорил. Слава Богу, Нади среди предъявленных ему на опознание трупов, не было. Лидия Федоровна совсем плоха, как бы не пришлось в больницу класть. Приходил какой-то молодой человек, представился научным работником кафедры, по которой проходит Надина диссертация, и просил папку с диссертацией дать ему, поскольку скоро так называемая кафедральная защита, и научные оппоненты хотят ознакомиться с работой.
— Надеюсь, — похолодел Куманин, — вы не сказали, что диссертация у меня?
— Почему нет, — простодушно ответил Николай Кузьмич, — сказали, что взял посмотреть товарищ Нади, скоро отдаст.
— А фамилию мою называли? — допытывался Куманин, хотя отлично понимал, что если за диссертацией охотятся те же самые люди, что увезли из интерната Алешу Лисицына, то они его и без фамилии высчитают в шесть секунд.
— Нет, — сказал Николай Кузьмич, — сказал просто, что Надин товарищ взял ее на время. Он огорчился и сразу ушел.
— А как он выглядит? — спросил Куманин. — Описать его можете?
— Как выглядел? — переспросил Николай Кузьмич, — не помню точно. Лет тридцати пяти, бородка русая.
— Волосы длинные? — допытывался Куманин.
— Волосы… — напрягал память надин отец, — не помню, вроде нет, нормальные волосы, как у всех…
— Имя свое он не называл?
— Нет. Сразу ушел. Я с балкона видел, что он сел в машину, там еще кто-то сидел за рулем. И уехали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});