над нелепыми борцами?»
Потребности журналистики, стремящейся к сытости, понятны. Спокойная журналистика – это для тех, кто не ведает, что творит, для тех, кто не задумывается над тем, что творит, для тех, кто знать не хочет, для чего творит, или для тех, кто деньгами лечится от стыда за то, что творит. Стыд лучше всего присыпать деньгами. Стыд менее всего заметен, когда присыпан деньгами. Стыд менее всего тревожит тогда…
Слова вступления и траурная музыка все звучали.
«Эта музыка, эти слова, произнесенные проникновенным голосом, я чувствую, как они входят в меня, – обдумывал происходящее Алик. – Но сколько иных чувств достигает сердец куда более массово. Наши чувства, что смазка, с помощью которой грубые руки политиков, журналистов и писателей, пролазят к самому сердцу, пощипывают и подавливают его так, что читатель, слушатель, зритель начинает искренне верить, что то, о чем просят его политики, журналисты и писатели – ему самому надо и эти сердечные муки есть его искренние чувства. А если человек постоянно подвергается действию этих рук, то он, разрываемый ими на части, привыкший к ним настолько, что считает своими, порой и забывает, каков он сам по себе. «Равняться на героев…» К кому в зале обращен этот призыв? Он лишь мизерная доля ответа, который можно дать культуре благополучия, проповедуемой телевидением, радио и прессой».
Начавшееся награждение привлекло его к сцене. На откидном экране видеокамеры одни известные лица российской журналистики сменялись другими, звучали фамилии награжденных, которых вызывали на сцену, как вдруг Алик услышал свою…
Услышал, как слышат журналисты, собирающие информацию, как – то, что относится к внеличному миру. Приглашение прозвучало еще раз…
Алик бросил видеокамеру на ближайший стол и выскочил на сцену. Он почти ничего не видел. Вокруг – какие- то лица, какие-то одежды. Ему вручили статуэтку, цветы, диплом в рамочке и небольшой пакетик. Он не успел испугаться микрофона, а, готовясь сделать информацию по Балу, уже мысленно спорил с некоторыми награжденными, поэтому сказал:
– Здесь высказали надежду на то, что журналистика когда-нибудь станет полноценной четвертой властью. Мое мнение другое. Дело в том, что, называя журналистику властью, мы непременно сеем в ней пороки, которые подчас имеет реальная власть, и с которыми мы призваны бороться: это казнокрадство, бюрократизм, карьеризм, пренебрежительное отношение к людям и так далее. Я всегда сравнивал журналистику со служением Отечеству, своему городу, своему району, улице, двору, в конце концов. Журналист – скорее солдат, милиционер, нежели чиновник.
Сказав это, Алик устремился к видеокамере. Она оказалась на месте…
– Можно посмотреть на статуэтку? – властно спросил один из мужчин, сидевший за его столом, но Алик от нахлынувшего счастья был благодушен ко всем.
Мужчина покачал на руке статуэтку, и выговорил:
– Тяжелая.
Каждый видит лишь то, что способен разглядеть, но даже легкое презрение к соседям по столу в этот миг не встревожило счастья Алика. Статуэтка прошла по рукам и вернулась.
Малахит основания, черный постамент, золотистая и черненая под старину богиня победы Ника с лавровым венком над головой. С точки зрения искусства – штамповка. С точки зрения затраченного труда – символ победы, своеобразное знамя, за которое Алик боролся и, наконец, получил.
Диплом «Золотое перо России» выглядел не так красиво. Алик заглянул в пакетик, там оказался конверт с деньгами и коробочка с нагрудным золотым значком в форме пера от перьевой чернильной ручки.
– Извините, это вас наградили? – спросила его женщина, сидевшая неподалеку.
– Да, – ответил Алик.
– Я редактор, нам нужны способные журналисты, – сказала она. – Возьмите, пожалуйста, визитку, как сочтете нужным, позвоните. Буду ждать.
Алик поблагодарил и принялся за ужин. Больше в этот вечер он ничего не снимал. Испытанное потрясение было столь велико, что вино, которым он гасил бушевавший внутри пожар, с трудом укрощало эмоциональные языки пламени.
– Алик, поздравляю тебя, – услышал он между бокалами.
Рядом стояла Лобзаева. Ее глаза светились добротой одураченного чиновника, схожей с отблесками стали, завернутой в яркую упаковку букета.
«Я не намерена поощрять партизан, которые в обход Департамента округа и ямальского филиала Союза журналистов, обладающих единственным правом по выдвижению соискателей престижных наград, пробираются к «Золотому перу России»», – читалось в надменной позе Лобзаевой.
«Большинство приглашенных – опять чиновники от журналистики», – мгновенно оценил Алик.
– Я здесь не одна, а с дочерью, – продолжила Лобзаева. – Пусть девчонка покрутится среди высших чинов журналистики, может зацепится.
«Молодец! А тут о героизме…», – подумал Алик, но сказал неопределенное:
– Наверное, ты права.
– Тебя Богданнов полюбил, – то ли укоризненно, то ли завистливо произнесла Лобзаева.
– В Дагомысе расхвалил, здесь награда. У вас близкие отношения?
– Книга ему понравилась, – только произнес Алик, как Лобзаева потеряла к нему интерес.
Она всегда резко стартовала в сердечных отношениях с людьми, в помощи которых сиюминутно нуждалась, и резко эти отношения прерывала, как исчезала необходимость, не обременяя общение вопросами на тему семьи и работы. Она демонстрировала идеал человеческих отношений, застывших на Крайнем севере: крайний обращается к другому крайнему, только если ему что-то нужно, и ровно на этот срок. Но свою долю учения Алик от Лобзаевой приобрел.
– Я раньше сильно волновалась при выступлениях, – сказала она когда-то Алику. – Но нашла рецепт. Мысленно представляю, что не я говорю, а – другой. Так легче.
Алик проводил ее взглядом, затем его вниманием завладел московский мюзик-холл, украсивший скромную сцену красками костюмов и танцев… а потом…
Он шел к станции метро и вспоминал Богданнова. Ему стало жаль этого человека, окруженного прихвостнями журналистики. Он был схвачен Союзом журналистов, словно клещами сытых колосьев, на которых счастливо зрели зернышки чиновников. Парадокс заключался в том, что Союз в первую очередь объединял не талантливых практиков, а номенклатуру.
Подобное произошло и с Аликом, после назначения его главным редактором. В столице Ямала в фойе какого-то Дворца на очередном ежегодном мероприятии почти забытая им журналистка сказала странную фразу:
– Вам не идет быть начальником. Это не ваше.
Только сейчас он понял эти слова и мог бы сказать их Богданнову.
С точки зрения обычного человека – равный не может управлять. Управлять может высший и неопределенный. Люди, обладающие властью, наделяются публичным ожиданием исходящей от них божественности и дьявольщины, тем, чего нет у обычного человека. И многие люди, получающие власть, вынуждены соответствовать образу. Кто-то это делает с удовольствием, кто-то – без, а тех, кто сохранил себя, молва все равно обряжает в шкуру властителя. В последнем случае рассогласование между шкурой и ее содержанием заметно.
Тело льва могло бы питаться травой, если вложить в него душу Пегаса. Но жизнь эта была бы коротка из-за неприспособленности тела льва