Читать интересную книгу Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Тот факт, что Нарежный вообще обратился к украинским мотивам, был естествен с учётом его биографии. Родившийся в украинской деревне, сын украинца, своим трудом обрабатывавшего небольшой земельный надел, позже в Великороссии он жил всегда в Москве и Петербурге, т. е. в обоих крупных городах. Поэтому при желании изобразить сельскую жизнь напрашивалось обращение к украинской ситуации. Но в своём первом романе он отказался представить её со всей определённостью как украинскую, как раз потому, что здесь для него речь шла не столько о специфически украинском, сколько, скорее, о деревенском и вообще сельском. Но вскоре после этого, во время между войной против Наполеона и восстанием декабристов, снова усилилось чувство собственного достоинства украинцев, когда украинская литература переживала своего рода Ренессанс и возрастал всеобщий интерес к Украине. Тогда и Нарежный принялся расширять уже ранее имевшуюся у него украинскую тематику. Появляющиеся в «Рссийском Жилблазе» ещё очень общие и шаблонные деревенские сцены в истории двух страстных спорщиков Иванов щедро оформлены местными деталями. Украинский разбойник Гаркуша, только вкратце упомянутый в «Рссийском Жилблазе», становится теперь героем целого романа. Обедневший дворянин, сам обрабатывающий свою пашню, но гордый знатным происхождением, предстаёт теперь уже не как житель Курской губернии, а со всей определённостью как украинец[760]. Наряду с этим персонажем появляется не менее типичная для Украины и её литературы фигура бедного семинариста, «бурсака», и т. д.

Темы, непосредственно опирающиеся на украинское своеобразие и на украинскую традицию, обнаруживаются в большом числе уже в «Рссийском Жилблазе». Изображение деревенской жизни в Фалалеевке с её различными сельскими праздниками (от изрядного возлияния по поводу именин, сватовства и свадебного церемониала до поминок) в противоположность географическим данным, приведённым рассказчиком, ясно указывает на Украину. При этом грубая наглядность и гротеск часто перекрывают фольклорные детали, но как раз предпочтение изображения сцен выпивки и драк, которое современники столь часто ставили Нарежному в упрёк, само является, вероятно, наследием сатирической украинской традиции[761]. Типичная для Украины и также неоднократно рассматривавшаяся в литературе фигура – это наряду с обедневшим дворянином еврей, владеющий шинком и являющийся финансистом всей округи. В этом отношении заслуживает внимания, что Нарежный своим очевидно положительным изображением еврея Яньки отличается от большей части своих преемников. Так, например, у Булгарина и Гоголя, равным образом подчёркнуто ссылавшихся на украинскую ситуацию, можно как раз говорить о сплошь антисемитской тенденции[762].

Однозначно отличающаяся по содержанию и стилю от эпизодов в Фалалеевке, но в деталях, возможно, равным образом опирающаяся на украинское предание часть рассказа Чистякова – это раздел о «чудаке» Иване (Часть V, гл. 10–15). Степанов указывал в примечаниях к своему изданию «Российского Жилблаза» на то, что этот образ морального философа, странствующего по Украине, обнаруживает чёткие параллели с жизнью известного украинского философа Г. С. Сковороды. Жизнеописание этого учёного, жившего с 1722 по 1792 гг., которое издал в 1794 г. его ученик М. И. Коваленский, распространялось в рукописном виде, и вполне вероятно, что его образ знал также украинец Нарежный. В Украине в XVIII и раннем XIX столетии были известны и другие странствующие философы[763].

Правда, Степанов должен сам признать, что только условия жизни Ивана, но не его уроки подобны тому, о чём говорил Сковорода. Эти уроки Ивана – своего рода комбинация Евангелия, стоицизма и учения Руссо. Внутри романа как целого они выполняют функцию, выпадавшую в старых плутовских романах на долю отшельников, паломников и учителей морали. Они – моральный противовес аморальной светской жизни и должны дать самому главному герою масштаб, с помощью которого он сможет измерять степень тщеславия света. Например, в «Симплициссимусе» мудрый и высоконравственный гофмейстер (отец «сердечного друга») наставляет молодого авантюриста Симплиция в том, что касается морали и демонстрирует ему отдельные уроки морали на практическом примере окружающего мира[764]. Подобно этому и автор «Российского Жилблаза» вновь и вновь даёт учителю морали Ивану возможность с помощью переживаний во время совместного с Чистяковым странствия наглядно показать ему значение и действительность изложенных уроков. Вполне в духе старой моральной сатиры в главах об Иване постоянно сменяются объяснения морального учения, взгляд на отрицательный пример и «оценка» этого примера в духе изложенного морального учения. Так фигура, опирающаяся, вероятно, на украинскую историю, перенимает функцию, которая связывает её со старым плутовским романом и в самом общем виде с сатирой.

С традицией сатиры «Российский Жилблаз» связывают также говорящие имена, которые уже Чулков вводил в отдельных случаях в русский плутовской роман. Потом они встречались в русских «романах нравов» на рубеже веков и очень многочисленны в романе Нарежного. Из множества примеров назовём здесь только некоторые важнейшие. Так, добрый и доверчивый, легко становящийся жертвой обмана провинциальный отец семейства носит фамилию «Простаков» (от слова «простак» – простой, примитивный, ограниченный человек[765]), и значение этой фамилии, легко устанавливаемое уже само по себе, ещё подчёркивается, когда позже о легковерии Простакова и обмане, совершённом Головорезовым, рассказывают люди с фамилиями «Дураков», «Филин», «Простофилин»[766]. Также однозначна фамилия «Головорезов», избранная для закоренелого злодея и преступника, в то время как этот преступник, появляясь под личиной элегантного «князя», присваивает себе фамилию «Светлозаров» (составленное из слов «светло» и «заря», утренняя или вечерняя). Фамилия же «Чистяков» указывает (со своим корнем «чист») на начальную наивность главного героя его стремление к чистоте[767]. Говорящие имена получают и менее значительные второстепенные персонажи; так, влюбленный и любимый зовётся «Любимов»[768] (от слова «любимый»), фамилия богатого, но глупого – «Куроумов»[769] (от «куриного разума») и т. д. Иногда только отдельный эпизод имеет решающее значение для наречения имени, как, например, в случае с Хвостиковым (от слова «хвостик»). На маскараде масонов он, одевшись чёртом, носит хвост, который у него отрывают гусары, ликвидирующие штаб– квартиру ложи[770]. Кроме русских говорящих имен используются, подобно «Жиль Бласу», и иноязычные, например, «Латрон» (от лат. latro, latronis – разбойник, разбойники. – Прим. пер.) для бессовестного властелина, «Бибариус» (от лат. bibere – пить. – Прим. пер.) для склонного к возлияниям филолога или «Madame Amure'z» (от французского amoureuse влюбчивый. – Прим. пер.) для владелицы сомнительного «пансиона», занимающейся сводничеством[771].

Подобно Чулкову, наряду с такими говорящими именами появляются и очевидно «романические» имена, которыми оснащаются прежде всего фигуры, склонные к сентиментальности, к примеру, «Никандр», «Ликориса» и т. д. (причём, правда, у Нарежного, в противоположность Чулкову, говорящие имена решительно преобладают). Так, отдельные фигуры характеризуются уже своими именами как определённые типы, введённые в определённую функцию и соподчинённые определённой группе лиц или стилистическому слою. Это техника, которая точно так же связывает Нарежного с традицией западноевропейского плутовского романа, как и с «Неонилой» или «Евгением».

«Российский Жилблаз» также делит с этими «романами нравов» очевидный интерес к «воспитанию» и полемике против деформирования молодёжи «новомодным» и «иностранным». В романе Нарежного вновь и вновь звучат сетования на пагубное воспитание в пансионах (в качестве их руководителей почти всегда называются иностранцы)[772]. Уже спор родителей Простакова вокруг этой темы создаёт начало романа[773]. Именно Простаков в другом месте связывает упрёк в адрес пансионов с полемикой против тайком читавшейся там фривольной иностранной литературы и при этом отвергает всё иностранное образование. Ведь без знания иностранных языков его дочери не познакомились бы с такими книгами, как «La Pucelle d'Orleans» («Орлеанская девственница», сатирически-пародийная поэма Вольтера. – Прим. пер), «Therese Philosophique» и «La fille de joie»[774]. Что Нарежный приводит здесь эти три названия, интересно в той мере, в какой произведения относятся не только к числу самых знаменитых примеров галантной (а отчасти прямо скабрёзной) западноевропейской литературы, но и во времена Нарежного действительно имевшихся в России. Применительно к «Девственнице», сочинению Вольтера, это и не удивительно, так как упомянутый автор временами входил в число самых популярных в России. Но обнаруживаются и две другие книги, например, в библиотеке графа Шереметьева, и обе не без основания (в противоположность «Девственнице») в отделе «тайных книг» (и французский перевод знаменитой книги Клеланда «Woman of pleasure» (Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех. – Прим. пер.) сразу в трёх изданиях), причём все, в полном соответствии с высказыванием Простакова, конечно, только во французских редакциях, а не в русском переводе[775]. Подобно тому, как в результате перечисления «книг» Чистякова оказывается, что Нарежный знал «лубок» и его характерные примеры, упоминание, сделанное выше, свидетельствует о знании им галантной иностранной литературы. Так как автор и здесь довольствуется простым упоминанием названия, чтобы тем самым охарактеризовать определённый вид литературы, он, очевидно, предполагает у своих читателях знание этих сочинений (или, по меньшей мере, названий).