Читать интересную книгу Молот ведьм - Константин Образцов

— Мама!

— Что, доченька?

— А кого ты больше любишь, меня или Андрейку?

Мама снова подошла к кроватке, нагнулась, приобняв Леру, и улыбнулась, светло и нежно:

— Я вас обоих люблю, одинаково. И тебя, и его.

— А разве так можно, одинаково любить?

— Ну конечно, можно, — мама тихонько засмеялась и снова поцеловала дочку. — Можно всех любить: и деток, и родителей, и бабушку с дедушкой. По-разному, конечно — но все равно, одинаково сильно.

Лера зажмурилась, сдерживая слезы, и кивнула. Под тонкой подушкой в затылок упиралось твердое стекло пузырька с порошком.

Голова гудела, в висках пульсировала боль. Раньше Лера не понимала, что такое «болит голова» — на это иногда жаловалась бабушка. Теперь она поняла. Ей очень хотелось спать, так сильно, что это чувство притупило все остальные, даже страх не был таким острым, паническим, парализующим, как в предыдущие ночи. Но уснуть она не могла. Когда в доме все стихло и снова пришла ночь, теперь уже не казавшаяся Лере неведомым, диковинным лесом, она тихонько перелезла через перила кроватки и достала из-под подушки склянку. Под ногой чуть скрипнул паркет. Лера замерла, а потом осторожно, крадучись, подошла к коляске с малышом. Братик спал, тихо, безмятежно, как спят только младенцы, тем сном, который недоступен взрослым и сами воспоминания о котором улетучиваются под грузом забот и тягот прожитых лет.

Лера точно знала, что сама она так спокойно не будет спать уже никогда.

Она нагнулась и посмотрела на брата. Маленькая ручка, сжатая в кулачок, лежала на подушке рядом с щечкой. Тонкая шапочка на голове чуть сбилась в сторону, и Лера бережно поправила ее, стараясь не разбудить малыша. Потом вытащила резиновую пробку и разом высыпала содержимое склянки в коляску. Младенец завозился и сморщил носик. Лера со страхом подумала, что он сейчас чихнет и разбудит маму, но малыш только засопел тихонечко и затих.

Лера обернулась и вздрогнула. У нее за спиной стояла старуха. Желтые глаза светились, как фонари.

— Вот и хорошо, — проскрипела она. — Вот и умница. Теперь и я в долгу не останусь.

Лера посмотрела, как старая карга разворачивается, шаркает в сторону кладовки, открывает дверь и исчезает во тьме. Она не чувствовала ничего, только пустоту, как будто из нее самой высыпали все, что было внутри, совсем как из пузырька с порошком. Лера постояла еще немного, потом легла обратно в кровать и мгновенно уснула черным, мертвым сном.

Проснулась она утром от душераздирающего крика мамы.

* * *

Вика со своей задачей справилась куда как легче. За обедом в детском саду она села за один столик с Ленкой Перовой, толстой девочкой с тонкими косицами и в очках с зеленой оправой. После обеда всем дали молоко в фарфоровых кружках, теплое и противное донельзя, которое воспитательница заставляла пить, чтобы дети лучше спали во время тихого часа. Вика некоторое время с отвращением наблюдала, как толстая Ленка пальцами выуживает из своей кружки молочную пенку и отправляет себе в рот. Хуже этого было только смотреть, как мальчик Дима из ее группы ест собственные козявки. Вика улучила момент, когда Ленка на секунду отвернулась, прервав свое омерзительное занятие, и быстро подменила кружки. В своей она украдкой заранее размешала порошок из маленькой склянки так, чтобы его не было заметно в молоке. Ленка подмены не заметила и с удовольствием выпила все до капли.

— Допиваем молоко и ложимся спать! — зычно прогремел голос дородной воспитательницы. — Через пять минут тихий час!

Вика пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы не думать о пальцах, лезущих в кружку за пенкой, и, подавляя тошноту, выпить теплое молоко.

Обычно во время тихого часа никто не спал: все лежали и перешептывались, ожидая, когда можно будет встать и пойти на прогулку перед полдником. Никакое молоко не помогало усыпить два десятка маленьких сорванцов обоего пола, которым хотелось бегать и играть, а не лежать рядами на раскладушках под пыльными застиранными простынями. Но в этот день молоко все же подействовало, причем сверх всяких ожиданий: когда через час воспитательница скомандовала подъем, одна из вверенных ее попечению девочек не проснулась вовсе.

* * *

Следующие дни Лера запомнила только урывками. Маленькая квартира как будто стала чужой: ее наполнили люди, которых здесь раньше не бывало — врачи, соседи, дальние родственники — звуки и слова, которых тут не слыхали: «младенческая смерть», «кремация», «горе», крики и рыдания мамы, тоскливый, негромкий плач отца. Леру как будто не замечали. Только бабушка, усаживая ее за стол в кухне и подавая остывший, невкусный суп, со слезами на глазах гладила по голове и приговаривала почему-то:

— Бедненькая моя, бедненькая…

Бедненькой себя Лера не чувствовала, только ощущала, что изменилась, хотя и не понимала, как. Поняла она это на третий день, когда квартира наконец почти опустела: только бабушка осталась приглядывать за безутешной мамой. Сама мама сидела на тахте в их комнате, которая казалась непривычно пустой без детской коляски, и плакала.

Лера подошла к ней и взяла за руку.

— Мама, — тихо сказала она, — не плачь.

В ответ мать только сильнее залилась слезами. Лера посмотрела на ее лицо, такое красивое и веселое прежде, а теперь побагровевшее и распухшее, на глаза, которых было почти не видно под набухшими веками, и ощутила, как острая, резкая жалость полоснула по сердцу, будто бритва.

— Не плачь, — сказала она громче, — не плачь, ну пожалуйста!

Та вырвала руку из ладошек дочери и завыла.

Лера метнулась к своей кроватке, выхватила из-под одеяла куколку в белом платье, подбежала к маме, держа игрушку в вытянутой руке и почти закричала:

— Посмотри, посмотри на куколку! Перестань плакать, ну перестань, перестань!

Мама взглянула на куклу и замолчала. Стало очень тихо. Лера осторожно заглянула матери в глаза: взгляд был совершенно пустым.

— Мама, — позвала Лера. — Улыбнись.

Та посмотрела на дочку, кивнула, и лицо ее вдруг стало растягиваться, как будто кто-то с силой тащил в стороны уголки рта, раздвигая их все шире и шире. Мама улыбалась.

Ничего страшнее в своей жизни Лера не видела ни до, ни после этого.

* * *

Детский сад закрыли на карантин. Вика снова стала оставаться дома, иногда одна, но чаще в компании дяди Валеры: он работал посменно, то в утро, то в вечер.

Дядя Валера был огромный, неопрятный, и пах табаком, потом, и ношеной одеждой. Из вырезов на шлепанцах торчали большие уродливые пальцы с толстыми, желтыми крошащимися ногтями. Он сидел на кухне за столом в безразмерных семейных трусах и голубой майке, читал газету и пил пиво, наливая его в кружку из эмалированного бидона и закусывая вонючей сушеной рыбой. Когда в кухню вошла Вика, дядя Валера как раз поджаривал при помощи спички съежившийся рыбий пузырь. В уголке под потолком бормотало радио.

— Дядя Валера, — позвала Вика.

— Чего тебе? — отозвался он, глядя в газету.

— Дядя Валера, уходи.

Он оторвался от заметки о событиях в Никарагуа и удивленно уставился на девочку мутными, красными глазами. Та стояла в дверях и пристально смотрела на него.

— Что ты сказала? — сипло спросил дядя Валера и откашлялся. — А ну, повтори.

— Уходи, — повторила Вика. — Сейчас.

— Да ты обнаглела, — сделал вывод дядя Валера и поднялся из-за стола, отряхивая с больших ладоней рыбью чешую. — Совсем тебя мать разбаловала. Ну ничего, где мой ремень…

Он сделал шаг вперед, грозно надвигаясь на вздорную соплячку, и в этот момент девочка резко вскинула руку. Между пальцами сверкнуло острие длинной булавки.

Дядя Валера почувствовал, как ноги его резко ослабли, словно у куклы-марионетки, которой перерезали поддерживающие нити. Не успев еще как следует испугаться, он тяжело рухнул на колени и увидел прямо перед собой глаза девочки, и тут ему стало страшно по-настоящему: оттуда смотрело нечто нечеловеческое — древнее, пустое, и бесконечно, запредельно злое.

За окном весело залаяла маленькая собака. Зазвенел велосипедный звонок. «В Петропавловске-Камчатском полночь», — сообщило радио.

Стоящее в дверях кухни существо медленно отвело назад руку, направило булавку чуть ниже и снова резко вытянуло стальным острием вперед. Несчастный дядя Валера почувствовал, как будто эта самая булавка, нет, десятки острейших, замороженных игл вонзились ему в яйца. Он заорал и упал на бок.

— Уходи, дядя Валера. Сейчас же.

Когда через три часа вернулась с работы мама, о дяде Валере напоминала только картонная заношенная стелька, выпавшая из шлепанца между вторым и первым этажом. Все его вещи, брошенные во время панического бегства, Вика завязала в узел и вынесла на помойку вместе с останками недоеденной рыбы. Пиво она вылила в унитаз.