Вы его убили.
Медбрат увел его к себе во флигель, и, когда к Норману вернулся дар речи, он рассказал ему обо всём. Медбрат позвонил, и врачи за считаные минуты уверенно и хладнокровно навели порядок. Всех посетителей и пациентов, к которым они пришли, препроводили наружу. Посетителями Министра занялся врач, общую палату заперли. Там остались лишь несколько человек, включая вновь прибывшего: все они спали.
Норман сидел на кровати, закрыв лицо руками. Солнце снова его тревожило, скорбь сменялась растущей паникой. Он наконец-то понял, что здешний источник иссяк навсегда. Белых хватит всего на неделю, а дальше потянутся дни мучительной ломки. Он потеребил край халата и вытащил пакетики через дырку на конце шва. Через несколько минут усилий в горсти его оказался весь неприкосновенный запас. В проблеске здравомыслия один пакетик он спрятал обратно — на черный день.
— Да и черт с ним, — пробормотал он себе под нос, высыпал таблетки в ладонь и проглотил все до единой.
Час он сидел на кровати, заслоняя глаза ладонью от солнца, и всматривался в спящих. О Министре он думать не мог, как ни старался. Норману казалось, что всё это случилось много лет назад и теперь об этой истории осталось лишь смутное воспоминание, словно он очнулся от кошмара. Его внимание целиком занимала армия серебристых рыбок на полу. Они сползались к нему из слепящего солнца, неторопливо, полчищами, с нахальной уверенностью. Он смотрел, как они подбираются к нему, стягивают силы к его ногам для решительного штурма тела. Он со страхом наблюдал за ними, слышал их медленное, мерное дыхание. Они ползли, оставляя за собой испражнения, и пол в палате устилали их следы. Объятый ужасом, он любовался их маневрами, тем, как они собирались в кучки у его ног. Он хотел было поднять ногу, наступить на них, но знал, что, если он попытается их раздавить, они его сокрушат. Более пугающего зрелища невозможно было представить, однако Норман, несмотря на всё отвращение, невольно сознавал, что они неприкосновенны, поскольку они — единственное доказательство его душевного здоровья. И он смотрел, как они, точно пилигримы, кишат у его ног. Они тоже избрали его, как избрали его родители и сестры, и он сидел, онемев от испуга, их вынужденный поборник. Вдруг они кинулись на него, и он понял, что погиб.
Норман раскрыл рот в крике, но не услышал ни звука. В дальнем конце палаты стоял пылесос, который бросили в спешке, даже не выключив из розетки, когда стало известно о Министре. Норман бросился к пылесосу, выдернул шнур, подхватил и, дивясь собственной силе, разорвал, расщепил на разноцветные проводки и снова вставил штепсель в розетку. Потом пополз к кровати, поднося куски провода к плинтусу, чтобы этих убило током. Всё это время за ним наблюдал новичок, от крика которого проснулись прочие пациенты: их заразила Норманова тревога. Добравшись до своей кровати, Норман поднялся и хотел было поднести обнаженные проводки к своему телу, но вбежали два санитара и схватили его за руки. Он выронил куски шнура и с мольбой поглядел на них.
— Усыпите меня, — простонал он.
Ему сделали укол, и Норман так и не понял, что именно его обездвижило: ослепляющее солнце или игла. Мышцы его обратились в воду, и, отключаясь, он мысленно поблагодарил санитаров, что уняли его разбушевавшийся ум.
В следующую неделю в лечебнице разразилась эпидемия нервных срывов, а за ней последовали вспышки глубокого сна. Со смертью Министра рухнула коммерческая империя, и легионы его клиентов остались ни с чем.
17
Эстер пришла на следующий день. Рабби Цвек сидел на балконе, когда в дверь позвонили. От нетерпения он не находил себе места и встал с кресла, чтобы как-то себя занять. Но, поднявшись, вдруг ощутил свою уязвимость и понял, что ему не по силам выйти встретить дочь в коридоре. И вовсе не потому, что он уставал стоять, а потому, что чувствовал себя совершенно беззащитным; ему требовалась поддержка для этой встречи, которой он страшился столько же, сколько желал. Рабби Цвек опустился в кресло. По бокам его прикрывали подлокотники. В таком положении куда проще принять кого бы то ни было, как он собирался принять свою дочь, от которой отказывался целых двадцать лет.
Он сознавал, что, отвергнув ее, совершил ошибку, и верность памяти Сары его не оправдывала. Он уже не считал, что дочь согрешила против него, и надеялся лишь, что она сумеет его простить. Надо будет спросить ее про мужа, хотя рабби Цвек понимал, что сделать это будет непросто, но это тоже часть возвращения.
Он навострил уши, силясь услышать ее голос, который тетя Сэди и Белла заглушили приветствиями. Он надеялся, что они оставят их наедине, особенно в начале, когда он впервые ее увидит. Укоры совести сменялись в его душе смущением и приятным волнением, и ему не хотелось, чтобы это кто-то заметил. Он развернул кресло к двери.
С трудом сдерживая радость, он смотрел, как открывается дверь. Сперва на пороге никого не было, и он услышал, как она мнется, не решаясь войти.
— Эстер, — позвал он, задрожав от восторга при звуках этого имени, и на него нахлынули воспоминания о ее детстве. Как он ерошил ее светлые кудряшки, какая она была худенькая и гибкая, точь-в-точь мальчишка, и как он каждое утро провожал ее взглядом, когда она бежала по улице в школу. Этот трогательный живой образ он вспоминал каждый день все те долгие годы, что ее не было рядом. Когда она наконец показалась в дверях, он вздрогнул и постарался скрыть потрясение. Он улыбался ей, в душе же его кипела горькая досада на то, что он из-за своего упрямства пропустил ее превращение в женщину. Она давно выросла, лицо и фигура определились. Теперь тело ее могло разве что постареть, но в целом облик ее уже не изменится. Рабби Цвек почувствовал себя так, словно на середине спектакля выходил из зала и теперь пытается понять, что происходит.
Но его смущало не только то, что с возрастом она изменилась. Он не узнавал ее волосы. Он смирился с тем, что Эстер неминуемо постарела, пусть он не видел этого и не хотел видеть, однако думал, что волосы ее с возрастом потемнеют, быть может, чуть поредеют. А волосы оказались густые, даже слишком густые, темно-каштановые, без следа прежних кудрей. Они вообще не походили на волосы. Жесткие, грубые, как придверный коврик. А потом до него дошло, что именно она сделала, и ком подступил к