задохнуться недолго, подумал он, но умирать не хотелось. Ему хотелось уснуть, проснуться — а вокруг чистота и не противно коснуться чего бы то ни было. Он почувствовал, что потеет, и приписал это жаре. Потом у него зачесалось всё тело, но и это он объяснил жарой. Иначе он просто не мог. Порой он вынужден лгать себе, в противном случае пришлось бы признать свое окончательное поражение. Он чесался, стараясь думать о чем-то другом, чтобы отвлечься. Неужели Министр всё еще смотрит на меня, подумал Норман, и выглянул из-под одеяла. Но Министра не было. Скорее всего, отправился в уборную — подготовиться к мытарствам.
Санитары убирали тарелки после обеда, новичок по-прежнему сидел за столом. До прихода посетителей оставался еще час, и не было ничего хуже, чем ждать, терзаясь страхом, что не сумеешь их занять. Из сада доносилось бормотание: пациенты репетировали монологи. «Как дела дома? Как машина? Да, мне гораздо легче, спасибо», и долгие мучительные паузы, преодолеть которые невозможно, сколько ни репетируй. «Да, лучше идите, а то опоздаете на автобус. Увидимся через неделю»; на этом монологи завершались и повторялись с начала, не меняясь от недели к неделе, осыпали гладкие лужайки словесными испражнениями, чтобы в конце концов встретить угрозу во всеоружии.
Норман заметил, что новичок поднялся было из-за стола, но передумал и уселся обратно. Палату внезапно пронзил луч солнца, и Норман, чертыхнувшись, спрятался от него под одеяло. Лежал, наслаждаясь темнотой, но жара была нестерпима. Позвонили к вечернему чаю: значит, через четверть часа появятся посетители, подумал Норман и изумился тому, что сумел пролежать так долго, обливаясь потом. Он решил попроситься в ванную. Обтереться губкой, смоченной в холодной воде: от одной лишь мысли об этом ему стало гораздо легче.
Он встал с кровати, направился к дежурному медбрату. Тот сказал, что сейчас в ванной Министр, но скоро выйдет, потому что ждет посетителей.
— Прихорашивается для мамочки, — улыбнулся медбрат. — К вам тоже сегодня придут?
— Нет, — с облегчением ответил Норман. — Я просто не хочу сидеть в палате, когда придут посетители. Они наводят на меня тоску. Приму ванну, убью время.
— Там открыто, — сказал медбрат. — Поторопите Министра, и минут пятнадцать в вашем распоряжении. Я потом поднимусь. — Он выдал Норману чистое полотенце из стоявшего за спиной шкафчика, прищурился и с улыбкой спросил: — А вы всё время моетесь?
Норман рассмеялся.
— Тут грязища хуже, чем в шахте, вот в чем дело, — ответил он.
— Что ж, вы имеете право думать как вам угодно, — великодушно согласился медбрат.
Норман пошел в ванную. Солнце било в окна, тянущиеся с одной стороны коридора, и Нормана вновь одолело дурное предчувствие, которое преследовало его весь день. Но наверху, в ванной комнате, темная прорезиненная занавеска: он задернет ее и хоть на время окажется в темноте.
Однако наверху он с удивлением заметил, что из-под двери ванной сочится солнце: странно, что Министр, ненавидевший свет так же сильно, как Норман, не удосужился задвинуть занавеску. Норман решил, что окликнет его и подождет снаружи. Он слишком ценил собственное уединение, а потому уважал чужое.
— Министр, — негромко позвал он.
Ответа не последовало. Должно быть, Министр не услышал, подумал Норман. В ванной комнате часто глохнешь. Он позвал еще раз, громче. Ответа опять не последовало, однако Нормана встревожило не столько молчание Министра, сколько полная, всеобъемлющая, звенящая тишина за дверью. Норман хотел войти, но испугался. Он не отваживался задуматься о природе своего страха, но тот явно был связан с пробивающимся из-под двери солнцем и зловещей тишиной в ванной.
Он чуть приоткрыл дверь ногой и посмотрел в узкую щель. Увидел край ванны. Отметил, до чего грязны краны, выругал и краны, и само заведение, потом заметил то, что еще открывалось взгляду. Меж горячим и холодным краном покоилась нога Министра. Вторая упала в воду. В такой позе не было ничего необычного, не считая того, что обе ноги по-прежнему были в ботинках и вокруг щиколотки Министра, точно мусорная пена, плавали целлофановые пакетики. Но и это странное зрелище не слишком обеспокоило Нормана, подглядывающего в щелку. Всему можно было найти объяснение. Министр никогда не снимал ботинки и, видимо, заснул в ванне. Нормана вдруг пробрал озноб. Было в этой сцене что-то еще, что он отказывался признать, и никакая сила в мире не заставила бы его открыть дверь шире и выяснить, что же произошло. Он вдруг заметил, что вода в ванне красная, кое-где даже густо-багровая, и местами в полосках. Ему вспомнилось излюбленное семейное словцо: в теперешней ситуации он охотно с ним согласился бы. У него галлюцинации. Ему всё это кажется. Разумеется, насчет серебристых рыбок они заблуждались, глубоко заблуждались, но в минуту душевного потрясения немудрено увидеть галлюцинацию, а у него сейчас именно такая минута, вдобавок еще это жуткое солнце и всеобщее молчание. Норман долго таращился на воду, надеясь, что всё это лишь иллюзия. Но чем сильнее его пробирал озноб, тем краснее становилась вода. Он затрясся. Нужно признать очевидное. Красная вода — не галлюцинация, как и серебристые рыбки, и усомниться в этом значило изменить себе. Коль скоро он, Норман Цвек, что-то видит, то оно существует. В том числе и эта кровавая вода. Он смотрел сквозь щель в двери, чувствовал, как по коже пробегает мороз, думал о Давиде, и от этого воспоминания ему стало тошно. Сколько людей умудряется прожить жизнь, ни разу не став свидетелем ее завершения, будь то сознательного или нет. Почему же, во имя всего святого, его избрали на неприглядную роль вездесущего коронера. Он распахнул дверь настежь.
Голова Министра была под водой. Посиневшие до локтей руки лежали на воде. Тот ботинок, который ушел под воду, покоробился от жары. Подошва отстала, обнаружив тайник Министра. Нормана так и подмывало забрать пакетики, но он вспомнил последнее свое судебное дело, когда Берти Касс украл кольцо с пальца покойной матери, и удержался. Он смотрел на плавающие пакетики, возмущаясь, что столько белых пропадает зря.
Норман бросился прочь из ванной. По щекам его текли слезы. Порой он жалел Министра, порой сочувствовал ему, но никогда до этой минуты по-настоящему не любил. Его трясло от озноба и судорожных рыданий. Его мучил страх, однако впервые за долгое время ему ужасно хотелось жить. Норман промчался по коридору, выкрикивая «Он мертв, он мертв!».
За одним из столов сидела пара; Норман предположил, что женщина, скорее всего, мать Министра. Он схватил ее за плечи и встряхнул, как пузырек с пилюлями.
— Это вы его убили, — завопил он, — шлюха чертова.