— Да здравствует месса! Еретики присутствуют на мессе!
Однако в храм за королем Наваррским последовало только трое гугенотов. Одним из них был адмирал Колиньи, который, не таясь, во всеуслышание заявил:
— Тут тоже можно сражаться, как и в любом помещении.
Старый воин вошел в собор с гордо поднятой головой и встал рядом с королем Наваррским, словно действительно собираясь вступить в сражение.
Вторым был юный принц Конде; он приблизился к Генриху Наваррскому и шепнул ему на ухо:
— Я поклялся вашей покойной матушке, что всегда буду рядом с вами: и на улицах города, и в залах дворца, и на поле брани.
Третьим же был Марийяк. Его волновало лишь одно: два дня назад, демонстрируя свою благосклонность, королева-мать милостиво предоставила Алисе де Люс место в своей свите; значит, Алиса должна сейчас находиться в храме. Чтобы встретиться с любимой, Деодат, не раздумывая, спустился бы даже в преисподнюю; потому он поспешил в собор. Здесь Марийяк и в самом деле увидел свою суженую: в белоснежном платье, бледная, с опущенными ресницами, она замерла недалеко от Екатерины Медичи.
«О чем она размышляет?» — спрашивал себя Марийяк, не сводя с невесты восхищенных глаз.
А Алиса размышляла вот о чем:
«Нынче вечером! Уже нынче вечером роковой документ будет в моих руках! Королева не сможет больше помыкать мной! Я вырвусь на свободу… Наконец-то вырвусь на свободу! Завтра же мы покинем Париж, и я все-таки узнаю, что такое счастье!»
Увы! В то утро, трепеща от радостного волнения, предвкушая восторги пылкой страсти, Алиса ни разу не подумала о бедном брошенном малыше, о своем ребенке Жаке Клемане.
Екатерина Медичи восседала слева от главного алтаря. Ее кресло было немного ниже королевского трона, который занимал ее сын. Возле королевы, на стульчиках с синей бархатной обивкой, расшитой лилиями, устроились ее любимые придворные дамы. За креслом Екатерины, почти невидимый за занавесом из дорогой ткани, замер в полутьме монах Сальвиати, присланный в Париж папой римским. Склонив голову, монах прислушивался к словам королевы-матери, хотя со стороны могло показаться, что та целиком поглощена молитвой.
Не поднимая глаз и почти не размыкая губ, Екатерина шептала:
— Вы нынче же отправитесь в путь.
— А что мне рассказать Его Святейшеству? Что вы заключили мир с еретиками? Это я должен ему передать?
— Вы привезете святому отцу известие о смерти адмирала Колиньи! — промолвила Екатерина.
— О смерти Колиньи? — удивился Сальвиати. — Но он же жив! И стоит недалеко от нас. Надменен, как обычно…
— Когда вы доберетесь до Рима?
— Через десять дней, Ваше Величество, если меня будет подгонять мысль о важных новостях…
— Адмирал погибнет через пять дней.
— А доказательства? — бесцеремонно поинтересовался монах.
— Доказательством послужит голова Колиньи; скоро вы получите ее от меня, — хладнокровно заявила Екатерина.
Даже жестокий Сальвиати затрепетал при этих словах. А Екатерина продолжала:
— Сообщите Его Святейшеству, что адмирал погиб и что Париж полностью очищен от еретиков…
— Но Ваше Величество!
— Заверите святого отца, что во Франции вообще не осталось гугенотов, — мрачно завершила беседу королева.
Она подняла глаза, преклонила колена, опустившись на низенькую скамеечку, и начала молиться. Белый как полотно, Сальвиати тихо скрылся в нише.
Никто не обратил внимания на этот разговор; только одна особа, занятая, казалось бы, самыми возвышенными мыслями, осторожно оглядывая храм, заметила, что случилось.
Этой особой была счастливая невеста, старшая дочь Екатерины Медичи и сестра Карла IX, принцесса Маргарита.
Маргарита ни в чем не походила на свою мать: прекрасно образованная, совершенно лишенная лицемерия и ханжества, способная поддерживать неглупую беседу на латыни и даже на греческом, эта молодая дама была явно нетипичной представительницей женщин своей эпохи. Она обожала изящную словесность и не служила образцом высокой нравственности. Жестокость и убийства пугали ее, а страшные картины кровавых сражений вызывали отвращение. Разумеется, Маргарите можно было поставить в вину то, что девичья непорочность казалась ей смешной глупостью, однако, даже распутничая, принцесса умудрялась сохранять изысканность в речах и манерах. Уже одно это во многом искупало ее очаровательное бесстыдство…
Еще утром, до того, как отправиться в собор, появившийся в Лувре Колиньи сказал Карлу IX:
— Ваше Величество, нынче — замечательный день и для короля Наваррского, и для всех его единоверцев.
— Естественно, — мгновенно откликнулся король, — ведь теперь моя сестра будет принадлежать кузену Генриху, а, стало быть, и всем гугенотам Франции.
Эту фразу, доказывающую, какого мнения был Карл о целомудренности собственной сестрицы, конечно же, немедленно передали Маргарите. Но принцесса лишь мило рассмеялась в ответ:
— Да? Мой венценосный брат изволил выразиться именно так? Ну что ж, я приму к сведению его пожелание и постараюсь порадовать каждого гугенота в королевстве.
И вот в соборе зоркие глаза Маргариты увидели, что во время торжественной церемонии королева о чем-то шепталась с посланником папы. Опустившись на колени вместе с Генрихом Наваррским, принцесса незаметно толкнула жениха локтем в бок.
Замерший на коленях Генрих слегка побледнел, однако не перестал улыбаться — весело и чуть насмешливо. Он тоже незаметно поглядывал вокруг. А над головами новобрачных бубнил епископ…
— Государь и муж мой, — тихо промолвила Маргарита, — вы заметили, как моя матушка разговаривала с преподобным Сальвиати?
Генрих, который, казалось, с трепетом внимал словам епископа, негромко произнес:
— Нет, мадам, я не уловил этого, но у вас, как мне известно, превосходное зрение, и я рассчитываю, что вы поделитесь со мной своими наблюдениями.
— В моих наблюдениях мало веселого.
— Неужели вас что-то пугает, дорогая? — с легким ехидством поинтересовался Беарнец.
— Отнюдь, сударь, но разве вы ничего не ощущаете?
— Ощущаю. Запах ладана.
— Да нет… Скорее — запах пороха.
Генрих покосился на свою жену; до него, похоже, дошло, что она имела в виду. Он низко опустил голову, будто погружаясь в молитву, и теперь уже проговорил серьезным тоном:
— Мадам, могу ли я быть с вами откровенным? Признайтесь честно: могу я доверять вам? Поймите, я все время чего-то опасаюсь… Есть в этих торжествах что-то зловещее… Мадам, действительно ли вы мне друг? Вы искренни со мной, Маргарита?
— Да, государь, мой муж, — твердо ответила принцесса. — Прошу вас, не отходите от меня ни на шаг, пока мы не уедем из Парижа… Но как только мы покинем столицу, — лукаво улыбнулась новобрачная, — я верну вам свободу… И вы сможете располагать собой по собственному усмотрению… И днем, и ночью!