Читать интересную книгу Когда цветут камни - Иван Падерин

Бугрин заговорил:

— Летом мы жили, как говорится, в просторном дворце под голубой крышей, без стен — в поле, на пашне чужого дяди. Нас, братьев, было пятеро. Я средний. Отец имел только одну лошадь, трудно было ему прокормить нас. Вот и жили на чужих харчах, конечно, не задаром. Работали с утра до ночи — с понедельника до воскресенья, а на воскресенье уходили домой. Придем, бывало, и каждому охота на луг. А не в чем: на пятерых была одна сатиновая рубаха с длинными рукавами, — как говорится, с запасом на всех. Самый старший, Иван, был у нас бирюк, нелюдим, на люди его не тянуло, по воскресеньям спал без просыпу. За всю неделю, бывало, отоспится, чтобы на работе не дремать. А мы до полудня спорили, чей черед в сатиновую рубаху наряжаться. Доходило до потасовок. Хоть Геннадий был старше меня на два года, а я всегда оказывался наверху, потому что Геннадий знал железный закон: «лежачих не бьют» — и все норовил лежа от моих кулаков спасаться. Две выгоды от этого получал: первая — от отцовской супони его моя спина прикрывала и вторая — лежачего я не бил. Зато на луг шел я в сатиновой рубахе. Жалостливый был у нас отец — кого сильно бил, того больше после битья жалел…

«Видно, у всех отцы жалостливые», — подумал Максим, слушая Бугрина. И как-то неожиданно для себя сказал:

— Мой отец тоже бывало, побьет, а потом жалеет…

— Так жили мы до двенадцатого года, — продолжал Бугрин, делая вид, что не заметил интереса, с каким его слушал Корюков. — Иван уехал в Питер, за ним потянулся и я… Так один по одному и разбрелись все пятеро братьев в разные стороны.

— Жалко, — заметил Верба.

— Кого жалко?

— Отца, конечно, — ответил за Вербу член Военного совета. — Ну как же сложилась судьба остальных братьев?

— После революции все в люди вышли: старший — капитан океанского парохода, двое младших — машинисты Тульского депо. Только Геннадий все ловчил, хитрил и остался без специальности. Перед войной мы все собрались у отца. Председателем сельсовета был в тот год наш старик. И опять мне же от него попало. «Вот, — говорит, — ты, Василий, в генералы вышел, а Геннадию не помогаешь к делу пристать!» — «Как, — спрашиваю, — помогать-то ему, если он сам мозгом плохо шевелит и мозолей боится: вон какие у него руки. Видать, давно ни лопаты, ни топора не держали». Геннадий вскочил из-за стола и ушел, а отец даже замахнулся на меня. Но не ударил. «Эх, зачем, ты, — говорит, — обижаешь обойденного судьбой человека. Началась война, и наш Геннадий махнул в Ташкент… Вот так — в семье не без урода. Но отец до сих пор печется больше о нем, чем о нас. В каждом письме просит: помоги, помоги Геннадию.

— Кажется, непутевых детей родители больше любят, чем нормальных, — заметил член Военного совета, поглядывая на задумавшегося Максима.

— Пожалуй, так, — согласился Максим.

Рассказ Бугрина расшевелил в нем воспоминания. Одна за другой вставали перед ним картины далекого детства, недавней юности. Сейчас, после рассказа Бугрина, они озарились каким-то новым светом, и он ясно представил, что характер Василия складывался совсем не так, как у него. Если в юности Максим старался подражать отцу, спускался с ним в мокрые шахты, не боялся темных штреков, жадно учился у отца хорошо владеть лопатой, топором, хотел стать сильным и ловким, то Василий сызмальства сторонился тяжелой работы, боялся мозолей, робел перед трудностями, не ходил в шахты — трусил… «В семье не без урода…» К чему были произнесены здесь эти слова?

От внимания Бугрина не ускользнуло, что Максим переменился в лице.

«Расстроился человек, а ему вести полк на штурм Берлина…»

Бугрин сказал:

— А ты что молчишь? Не хочешь рассказывать, как тебе отец припарки делал?

— Нет, товарищ командующий, таить мне от вас нечего. Отец у меня точь-в-точь такой же, как и ваш. У него было только два сына — я и Василий…

И Максим рассказал, как они росли и воспитывались.

— Я делал что потруднее, Василий — что полегче… Потом это неприметно вошло в обычай, — закончил он свой рассказ, глядя в пол.

Бугрин поднялся, прошелся вокруг стола, положил руку на плечо Максиму. Помолчав, сказал:

— Ну-ка, подними глаза… вот так, сталинградец. Мы с тобой до Берлина дошли. — Бугрин взглянул на члена Военного совета, требуя поддержки. — Приказ сегодня ночью получишь. Готовься к выполнению боевой задачи. Да смотри не подведи меня. Ясно?

— Ясно, товарищ командующий.

— Поднимай своих стратегов на ноги, и вперед. И вот что, командир и замполит, друзья мои: мы вам даем штрафную роту. Надеемся, что вы поможете штрафникам искупить свою вину не кровью, как принято говорить, а боевым делом.

— Спасибо за доверие…

— А у нас в мыслях не было тебе не доверять, — сказал член Военного совета.

— Это он сам выдумал, — добавил Бугрин и по-отцовски, любовно посмотрел на Максима.

На душе у Максима стало теплее.

— А теперь скажи, что за проект ты в Москву посылал?

— Проект… Я о нем уже забыл.

— Вот это неправда… На днях мы получили письмо из Москвы и выписку из приказа начальника «Главзолота». Что же ты до сих пор не докладывал нам об этом? Вот за что тебя надо примерно наказать. Смотрите, какой упорный молчун! Там у него серьезнейший проект в дело пошел, а он молчит. Сущее безобразие! Что теперь делать с тобой — решай сам.

— Я уже решил.

— Именно?

— Разрешите подробно доложить об этом после взятия Берлина.

Бугрин снова прошелся вдоль стола, заложив крупные руки за спину, прислушался к взрывам, гремящим в Берлине, и произнес негромко:

— Согласен. Только не позже как на второй день после салюта победы.

— Есть, слушаюсь, не позже как на второй день после салюта победы. Разрешите отбыть в полк?

— Идите и готовьтесь…

Глава седьмая

НА ЮГО-ЗАПАДНОЙ ОКРАИНЕ БЕРЛИНА

1

Штаб полка Корюкова остановился невдалеке от Шпрее, в усадьбе шефа берлинского филиала фотокомпании «АГФА». Василий установил это по множеству квитанций и бандеролей в столах и шкафах: сбежавший хозяин дома предусмотрительно оставил ключи на замках комнатных дверей, а шкафы и столы — открытыми. Лишь дверь в подвал была заперта на висячий замок, но ключ висел на гвоздике рядом со скобкой; этим хозяин как бы говорил — не ломай, возьми ключ и открой.

Но Василий не стал возиться с ключом, а взял ломик, с корнем вырвал скобу вместе с замком: пусть все видят, как он презирает фашистов и готов мстить им на каждом шагу.

В подвале разместились отделы штаба, а верхние комнаты Василий «забронировал» для командира полка, начальника штаба и замполита. В комнату командира полка он поставил широкую кровать с пышной постелью: две большие подушки, пуховая перина, роскошное покрывало. Мягко, пышно, красиво. Самому бы понежиться в такой постели, да нет, сначала надо угодить брату, раз уж так получается.

Вскоре на хорошо сервированном столе выросли пирамиды бутылок с различными винами: Василий отыскал винный погребок и взял их оттуда — на первый случай в меру. Ключ он спрятал у себя, иначе писаря растаскают все до последней бутылки, ничего не оставив командиру полка про запас.

«Выпьет, закусит и, может, разговорится, — соображал Василий. — Угрюм Бурчеев (так он называл Максима в юности). Каким был, таким и остался — весь в отца: молчаливый, холодный как рыба. Красноперый таймень…»

После начала наступления Василий пережил полосу мучительнейших колебаний. Что делать дальше? Он понимал, что если сознается перед Максимом хотя бы в том, что был в плену, то все равно сочувствия не вызовет. Надо быть последним глупцом, чтобы сунуться к нему в такое время.

Между тем тучи сгустились. В полку появился Отто Россбах, с которым Василию приходилось встречаться в Берлине, на заводе «Сименс», еще летом сорок четвертого года. Через Россбаха Василий получал приемники для штаба армии Власова. А теперь этот немец попался разведчикам полка. Недавно, перед самым наступлением, разведчики привели его в тылы полка с распоряжением Вербы: «Принять на довольствие как перебежчика…»

Отто Россбах сделал вид, что не узнал Василия. «Но рано или поздно выдаст, — подумал Василий. — Поэтому надо опередить его или посадить на нож… Однако не так-то легко это сделать: Россбах, видно, чувствует нависшую над ним опасность и все время крутится среди солдат, учит их немецкому языку, спит с ними, как свой, и разведчики оберегают его».

Скрипнула калитка. Василий к окну: не Максим ли? Нет. А пора бы ему появиться в штабе. Где-то бродит — по отрядам или на НП. И Вербы нет. Верба в политотделе.

Над крышей дома со свистом пролетел снаряд. Василий вобрал голову в плечи: от такого шального снаряда, от глупого осколка можно на всю жизнь остаться калекой или погибнуть.