Читать интересную книгу «Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии - Лилия Бельская

Экспериментальный характер стиха поэмы, необычность её ритмико-интонационного строения обуславливаются не только синтаксической дробностью и вольноцезурностью, но и обилием переносов, нарушающих единство стихотворного ряда и способствующих прерывистости и затруднённости ритма. Их число доходит до 80, при этом около 30 не просто фразовые, а синтагматические (разрывающие синтагмы): «Она / Читала сочиненья Эмина», «Её сестра двоюродная, Вера / Ивановна», «Её жалели в доме, всех же боле / Кот Васька». Другая приметная черта пушкинских переносов то, что расположены они не поодиночке, а сгустками, в нескольких строчках подряд и фигурируют и в повествовании, и в лирических отступлениях, но не равномерно — то отсутствуя, то доходя до 4 — 6 в строфе.

1. Скажу, рысак! Парнасский иноходец2. Его не обогнал бы. Но Пегас3. Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец4. Иссох. Пророс крапивою Парнас;5. В отставке Феб живёт, а хороводец6. Старушек муз уж не прельщает нас.

Своеобразное звучание ямба в ДвК определяется и другим — по сравнению с общим обликом пушкинского Я5 — соотношением ритмических форм: чаще появляется пиррихий на 3-й стопе (ЯЯПЯЯ, по данным Б. Томашевского, 2,8%; в ДвК — 13,4%), а самая распространённая форма ЯЯЯПЯ немного снижается (с 33,5% до 29,4%). Разнообразнее стали вариации с двумя пиррихиями (ПЯЯПЯ, ЯПЯПЯ, ПЯПЯЯ, ЯЯППЯ,ЯППЯЯ) и даже с тремя — ПЯППЯ («И становилася перед толпою»). Заметно повысилась ударность 1-й стопы и 1-го слога (сверхсхемные ударения увеличились с 11% до 20%), добавочные ударения имеются в 36% строк, что свидетельствует об уменьшении слогового состава словаря. Заметим, что среди односложных слов, особенно в начале стиха, случаются и полнозначные, несущие тяжелое ударение (песнь, дочь, шла, вмиг, дни, кот), а три слова выстраиваются в созвучную цепочку, нечто вроде начальной рифмы: жить — шить — брить. Связанные одной темой, темой кухарки, они приобретают комический оттенок: «Жить можно без кухарки…» — «Шить сядет — не умеет взять иголку» — «Брить бороду себе, что не согласно…».

Итак, в ритмике, как и в строфике и рифмовке, ощущается установку на игру и новизну: насыщенность переносами и отказ от них, сгущение однотипных ритмических форм и резкая их смена, ритмическое подобие строфических зачинов и концовок и расподобление, начальные отягощения и облегчения в соединении с анафорами: «Что перестать?.. — Что за беда…»; «Кто заступил… — Кто ж родился…»; «По чердакам… — По воскресеньям…». Недаром В. Брюсов был убеждён, что «наибольшая сила юмора — и юмора глубокого и острого — вложена в этой повести в рифмы и ритмы» и что вообще она предназначалась для людей, «хорошо знающих и чувствующих тайну стихотворной техники» («Маленькие драмы Пушкина», 1922). Однако эксперимент экспериментом, игра игрой, но Пушкин никогда не ставил перед собой только формальные задачи. И, раскрывая строфическое, рифменное и ритмическое богатство 5-стопноямбической октавы, поэт одновременно решал идейно-тематические, жанровые, сюжетно-композиционные проблемы, доказывая возможность воплощения в октавах любого содержания — высокого и низкого, лирики и быта, диалогов и описаний, патетики и иронии, строя свою повесть на постоянных переходах, сменах и переливах — тональности, ситуаций, мотивов, образов.

1985

Из истории двухстопных форм русских трёхсложников

Трёхсложные метры вошли в русскую поэзию значительно позднее ямбов и хореев и долгое время занимали в ней более чем скромное место (в XVIII в. — 2%, в 1800 — 1830 гг. — 7,5%, по данным М. Гаспарова). Это объясняется не только историко-литературными, но и ритмолингвистическими причинами: метрическая схема классических 3-сложников (3сл), как убедительно доказал М. Гаспаров, «в условиях русского языка позволяет включить в стих приблизительно в полторадва раза меньшее количество словосочетаний, чем ритм двусложных размеров» («Современный русский стих. Метрика и ритмика». М., 1974. C. 219).

В поэзии XVIII в. 3сл были связаны с музыкально- драматическими жанрами (арии, дуэты, хоры, гимны, песни), и наибольшее распространение получили дактилические (Д) и амфибрахические (Ам) размеры (39% и 31%) и двустопные формы — до 40% (Вишневский К.Д. Русская метрика XVIII в. // Вопросы литературы XVIII в. Пенза, 1972). Начиная с Жуковского, 3сл, главным образом Ам, тяготеют к балладе, а употребительность 2-стопников постепенно падает; они ориентируются в основном на малые и «лёгкие» жанры — анакреонтику, эпиграммы, песни — с отголосками коротких 3сл XVIII в. (от «Радости» Батюшкова до «Есть речи — значенье / Темно иль ничтожно» Лермонтова). При всей немногочисленности 2-стопных форм в 1 половине XIX в. в них намечаются тематические и жанровые предпочтения: Д2 — анакреонтические мотивы (Вяземский «К друзьям», Пушкин «Заздравный кубок» и «Измены»), анапест (Ан2) — песни и пейзажная лирика (Пушкин «Песня Земфиры» из «Цыган», Вяземский «Палестина», Полежаев «Вечерняя заря»), Ам2 совмещает в себе и то, и другое, и третье (Баратынский «Люблю я красавицу», А. Одоевский «Песня русалок» из поэмы «Василько», Пушкин «Я здесь, Инезилья» и «Румяной зарёю», Полежаев «Любовь» и «Букет»). Лишь у одного поэта этого периода 2-стопники выдвинулись на первое место среди 3сл — у Кольцова, который разрабатывал Ан2 в песнях («Хуторок», «Путь»), а Ам2 — в думах («Умолкший поэт», «Могила»). Возможно, в этом выборе определённую роль сыграли в первом случае пушкинский «Старый муж, грозный муж» с его ореолом народности и мужскими клаузулами (ср. «Я другого люблю, / Умираю любя» и кольцовское «Я любила его / Жарче дня и огня»), а во втором — духовные стихи Ф. Глинки и «Восстань, боязливый» из «Подражаний Корану» Пушкина с их религиозно-философской направленностью и отказом от рифм. В дальнейшем «Песня Земфиры» и «русские песни» Кольцова определили развитие песенного Ан2 — П. Мочалов «Старый бор, чёрный бор», М. Розенгейм «Далеко-далеко / Степь за Волгу ушла», А. Аммосов «Хас-Булат удалой», И. Суриков «Ты, как утро весны».

В эпоху расцвета 3сл в 60 — 80-е годы XIX в. (более 25% всей метрики), вызванного их семантической переориентацией — освоением народно-бытовых тем — удельный вес 2-стопников не повышается (от 2% до 6,5%). Несколько случаев употребления Д2 находим у Некрасова в поэмах в виде песенных вставок (бурлацкая песня в «Современниках», две песни Гриши Добросклонова в «Кому на Руси жить хорошо») и Ам2 в с тихотворении, п освященном д етям, « Накануне с ветлого праздника». Ещё малочисленнее 2-стопные формы в творчестве некрасовских современников — Фета («Узник», «Только месяц взошёл»), Тютчева («Листья»), А.К. Толстого («Цыганские песни»), А. Григорьева «Молитва»). Исключение составляет Никитин, продолживший кольцовскую традицию в использовании 2-стопников и считавший их пригодными как для фольклорной и крестьянской тематики, так и лирической («Разговоры», «С кем теперь мне сидеть» — Ан2) и философской («Жизнь и смерть», «Вечность» — Ам2).

«Процессия нейтрализации некрасовской экспансии трёхсложных метров» (А. Беззубов) в начале ХХ в. выразился в резком их сокращении (вдвое) и в наступлении на них дольников. Этот процесс затронул и 2-стопники, но доля их в системе 3сл осталась на прежнем уровне. Некоторое оживление коротких 3сл, в особенности Ан2, наблюдаем у символистов, которые широко применяли смену анакруз (Брюсов «Духи земли», В. Иванов «При дверях», Городецкий «Зной»), разностопность (сочетания 2323 или 2121) и полиметрию (Бальмонт «Мёртвые корабли», Брюсов «Обряд ночи», В.Иванов «Днепровье»), вводили дольниковые строки, разнообразили рифмовку и освободили 2-стопники от песенных ассоциаций. Изредка традиционная семантика просвечивает в символистских стихах — в «Гимне солнцу» и «Осени» Бальмонта, «И томлюсь я с тех пор» Брюсова, «Аллея» Балтрушайтиса, — но обычно она преобразуется и преображается: античные и фольклорные имитации мифологизируются («Цикады» В. Иванова, «Рожество Ярилы» Городецкого), гимны превращаются в мистические пророчества (В. Иванов «При дверях»), пейзажи — в символическое «зеркало теней» (В. Соловьёв «Вновь белые колокольчики», Бальмонт «Льдины», Брюсов «Улица»); плачи и песни теряют фольклорную окраску, передавая лирические раздумья и переживания («Не плачь и не думай» Брюсова, «Вот минута прощальная» Сологуба, «Грусть утихает» Бальмонта, «Тоска вокзала» Анненского).

Вслед за Ф. Сологубом, возродившим в 90-е годы кольцовский Ан2 и в корне изменившим его звучание (более десятка медитаций — «Я душой умирающей», «Ты печально мерцала», «Не нашёл я дороги» и др.), к этому размеру обращается и А. Блок, создав в 1901 — 902 гг. серию из пяти стихотворений (по терминологии В. Баевского, «ансамбль»), в которых выразил не «тоску умирания» и безнадежность (как Сологуб), а настроения тревожных предчувствий и мистических ожиданий («Верю в Солнце Завета», «Свет в окошке шатался», «Ожидание», «Ты — молитва лазурная» и «Ночи стали длиннее»), позднее к ним добавятся ещё два — «Вечность бросила в город» и «Вот река полноводнее».