непреклонного. Так и тут вышло, князь Соломерецкий стал евангелистом будто бы по собственной воле, в действительности же подстрекательством беглеца, которого приютил, который, казалось, исполняет тол-ко волю пана, а не свою.
Имя князя, раньше взятое на Руси, на дворе князей Острожских знакомое и домашнее, нужно было делу реформы, так сказать, втягивая в её будущее семью Острожских, которая значительно позже (в конце XVI) уже полностью стояла с протестантами вместе с греческой Русью.
Князь, приехав в Краков, услышав о славном проповеднике, появился на проповеди в Броге. Там его, как мы видели, представили проповеднику, который с живым чувством встал и, пожимая ему руку, низко поклонившись, выговорил:
— Ваша княжеская светлость можете быть великим столпом костёла! Наши братья повсюду стонут от угнетения, только такие люди, как вы, могут быть помощью святому делу Христовой церкви. Моя душа радуется вашему обращению, потому что оно может вырвать тысячи из когтей дьявола.
Князь принял горячую речь довольно холодно, достаточно гордо.
— Вы можете быть уверены, — сказал он, — что я не отойду от братьев в минуту опасности и благословлю бой, потому что в нём предчувствую победу. На Литве, на Руси католицизм явно падает, его основания задрожали, духовные лица обращаются, епископы тайно благоприятствуют нашей науке, король не далёк от неё. Сенат полон единомышленников, Литва босает костёлы и бежит в соборы, переворачиваются идолы и наступает рассвет нового дня! Ещё мгновение, и вся Польша признает слово правды.
— Amen! — добросил, улыбаясь, проповедник. — Пусть оправдаются ваши слова. И чтоб католическое духовенство не проснулось позже, когда до сих пор так прекрасно спит над пропастью.
Проповедник вздохнул. Он знал, что Хозиуш привёл в Польшу иезуитов, и сам не верил в будущее, которое обещал.
II
Братская ненависть
Когда это происходит в соборе, бьют колокола костёлов, объявляя праздник, вызывая на богослужение. Честной народ принарядился, горожанки надели бархатные чёлки с золотыми галлонами, пучки перьев и манелы, цепочки и собольи шубки; купцы надели епанчи, подбитые мехом; жаки принарядились в праздничные костюмы. Все спешат в костёлы на молитву. Ибо это один из тех дней, посвящённых Деве Марии, к которой направлены молитвы всех, все вздохи как к самой первой, самой сильной заступнице.
Заглянем в костёл. Там звучит орган, струится ладан голубым потоком, народ занимает все лавки и места, вышел ксендз и остановился перед алтарём. За ксендзем из ризницы выходят семеро жаков в белых одеждах невинности. Каждый из них держит в руке зелёную ветку, утыканную зажёнными свечками. Орган замолчал, настроился играть повторно, и молодые свежие голоса запели:
«Как роза между колючим боярышником..»
Среди поющих жаков стоял на коленях Мацек, а, когда он пел, по его бледному лицу струились слёзы. Потому что ему на ум пришло всё, что претерпел в жизни, что перенёс, потому что как тень стояла перед его глазами некая туманная фигура, которую называл матерью, и вздохнул к небесной королеве, чтобы вернула ему мать.
Пратически в то же мгновение, когда вздох ребёнка летел к небу, женщина в чёрном проталкивалась среди толпу собрашихся к большому алтарю. Две спутницы низшего класса, две служанки вели её и облегчали проход. Обе пожилые женщины. Незнакомка, которая, как вы легко догадываетесь, была княгиня Соломерецкая, мать сироты, жака, бледная, как всегда, ещё красивая, упала недалеко от места, где семь избранных мальчиков с ветвями пели песнь о Божьей Матери.
Вдруг её взгляд запылал в молитве, упав на ближайшего мальчика. Она не могла оторвать глаз и, сильной рукой схватив Агату, стоявшую поблизости, воскликнула приглушённым, но сильным голосом:
— Это он! Это он!
— Это он, пани! Но, ради Бога, не выдайте себя! Ещё сегодня он будет вашим, сейчас, при людях, в костёле…
— О, будь спокойна! Только сердце матери забилось при виде его, узнало ребёнка. Теперь буду молиться.
И она начала молиться и полакать.
Мацек, допев песнь, повернулся и тоже заметил женщину в чёрном, уставил в неё глаза, не понимая, почему ощутил некую радость в сердце, и блаженно засмотрелся на её лицо; ему казалось, что когда-то знал её, а имени вспомнить не мог.
Так прошла служба; когда все начали расходиться, женщина в чёрном также была вынуждена выйти из костёла. Жаки раньше направились к двери и, остановившись там, в своих белых нарядах, с ветками в руках, собирали милостыню.
У выхода княгиня встретилась с сыном, который, мягко улыбаясь, вытянул к ней руку и повторил слова, используемые жаками:
— Грош для жачков!
Глаза матери наполнились слезами, сдерживаться дольше не могла, бросилась к нему, закричала, громко рыдая:
— Мой сын! Мой сын!
Никто не понимал, что это значит, народ расступился и тут же начал обниматься. Выходящие остановились и вернулись назад.
— Что это? Что это? — спрашивали все.
— Это твоя мать! — крикнула Агата сироте.
Он бросил ветку и повис на её шее.
— Мама! Мама! Небесная королева отдала мне маму! А! Моя молитва услышана!
— Пойдём, пойдём! — прервала в объятях княгиня. — Ты со мной. Уже тебя никогда не отпущу. Я разделю с тобой опасность, коварные наши враги ничего нам не сделают.
И окружающие расступились, только спрашивая друг друга, а княгиня, унося сына ещё в белом обрядном одеянии, села с ним в поджидающую коляску и в сопровождении двух женщин и нескольких придворных направилась в дом.
Мы не будем описывать первых минут воссоединения матери с ребёнком, которое благодаря королевскому письму, в некоторой степени признанному, которое должно было обеспечить будущее, прикрытое опекой короля, могло дать ещё более счастливую судьбу.
Так, по крайней мере, мечтала мать, но бедная ошибалась. Князь, который, не получа вестей, думал, что она погибла, узнав, что она жива и находится в Книшине, сразу покинул занятое имение, отдав его без сопротивления. Но читая в этом письме имя сына, дико сказал:
— Ей! Не ему! Это чужа кровь, незаконный ребёнок. Его нужно задушить ради нашей славы, ради того, чтобы смыть это позорное пятно. Где же доказательства этого брака, где метрики, где свидетели? А если бы те были, достаточно одного сомнения, чтобы нас опозорить. Этот ребёнок должен умереть.
И не только жадность побуждала князя, но то высокое понимание достоинства своей фамилии, та гордость, которая всегда им руководила, мало считаясь с жизнью, где дело шло о славе рода. Гордый, что был последним отпрыском своей ветви, на которой лежало великое и прекрасное, в его понимании, прошлое, он полагал, что обязан заботиться об имени, он чувствовал себя обязанным оттолкнуть того, которого