я почувствовал совершенно чужого нам человека. И мне было странно, что, несмотря на тот ореол, которым в моем представлении было окружено его имя, он на меня не произвел выгодного и даже приятного впечатления. Это первое и такое неожиданное впечатление от встречи с ним мне самому показалось тогда странным. Он производил впечатление человека легкомысленного и даже незначительного. Расспросы это впечатление подтвердили. В Женеве как будто никто к нему в то время серьезно не относился, а некоторые отзывались о нем даже пренебрежительно. Многие отмечали в нем две особенности: он проявлял большую жадность к деньгам, и одновременно чрезвычайно легко их тратил (всегда на себя самого), и оказался чрезвычайно предприимчивым в разного рода романтических похождениях.
Это было совершенно неожиданным в человеке, выдвинувшемся в роли народного вождя… Гапон был не только ловелас. Он оказался и чрезвычайно тщеславным человеком, и не прочь был широко покутить. Вообще во всех своих проявлениях это был далекий и чуждый революционной среде человек. Но тогда никто еще не догадывался, насколько далек был Гапон от революции, хотя, по-видимому, уже тем летом он вступил на путь, который привел его к предательству, а затем – к позорному и страшному концу…
Совсем другое впечатление производил человек, которого тоже выдвинули события. Я говорю об Афанасии Матющенко, руководителе восстания на «Потемкине». Мне тогда тоже пришлось с ним познакомиться. Это был скромно одетый в дешевую пиджачную пару, немного сутуловатый крепкий человек. У него было простое скуластое лицо, держал он себя скорее застенчиво. Матрос в нем угадывался с первого же взгляда. У него были большие серые глаза, грустные и даже скорбные. К нему, в противоположность Гапону, все относились с уважением и любовью. Помню рассказ о встрече с ним одной приехавшей в Женеву знакомой. «Вошла я, – говорила она, – в указанную мне квартиру. Хозяйки не нашла. Вместо нее увидала незнакомого мне человека. На его коленях сидела трехлетняя девочка, дочь хозяйки, прелестная малютка с волнами чудных золотистых кудрей. Она обвила своими ручонками шею мужчины и прижалась щечкой к его лицу. Он же тихонько, точно опасаясь спугнуть, гладил девочку по золотистой головке, а она лепетала ласково ею самой выдуманные слова и целовала его – целовала его лоб, глаза, щеки… И я тогда же подумала: тот, кого так любит эта чудесная девочка, должен быть очень хорошим человеком».
Таким и был Матющенко. В противоположность Гапону, который, как рыба в воде, плавал среди восторженных поклонников и особенно поклонниц в эмиграции, Матющенко очень скоро почувствовал себя за границей неуютно. Он плохо разбирался в теоретических разногласиях партий и фракций, с недоумением, а потом и раздражением относился ко всем этим спорам, разговорам, рефератам, собраниям. Его боевая простая натура рвалась к действию – и вся эта революционная суетня ему казалась выдумкой интеллигенции. Отсюда его грусть, тоска, а потом и раздражение. Сначала он примкнул к социалистам-революционерам, но потом отошел от них и неожиданно объявил себя анархистом. Вскоре он уехал в Америку, где продолжал общаться с анархистами, пробыл там недолго, вернулся в Европу и из Румынии отправился в Россию. Там его арестовали в Николаеве с бомбами и, по приговору военно-полевого суда, повесили.
Теперь я себя чувствовал профессиональным революционером – позади меня был год подпольной комитетской работы, полгода тюрьмы, ссылка, побег и переход через границу. Я знал, что мое пребывание за границей должно быть временным и всего вернее – кратковременным, что скоро я опять поеду на революционную работу в Россию, и теперь хотел использовать этот перерыв с наибольшей пользой для дальнейшего. Поэтому я решил пройти все три школы революционной техники, которые мне казались необходимыми: паспортное дело, типографскую технику и изготовление бомб. Когда я сказал о своих намерениях Михаилу Рафаиловичу, он одобрил мои планы и помог мне их осуществить.
Паспортное дело было сравнительно легким. В партии были специалисты, умевшие приготовить любой паспорт. При помощи многочисленных связей в России здесь, на складе, всегда имелись какие угодно бланки и книжки: крестьянские, дворянские, на три года и бессрочные. Смастерить фальшивый паспорт – дело само по себе нехитрое, для этого достаточно иметь перед собой хороший образец. Но такой паспорт – с выдуманным именем и фамилией, со всеми данными, «взятыми с потолка», немногого стоит.
Если вы по такому паспорту пропишетесь и чем-нибудь вызовете подозрение со стороны полиции или с таким паспортом будете арестованы, то достаточно телеграфного запроса полиции в место выдачи паспорта – и подложность его будет немедленно установлена. Совсем другое дело – дубликат или, как его называли, «железный паспорт». Этот последний был буквальной копией настоящего. Для этого необходимо иметь подробный текст настоящего паспорта и переписать его на бланк или в книжку. При проверке такого паспорта на месте выдачи власти должны были ответить, что такой-то паспорт тогда-то, за таким-то номером, был, действительно, выдан на такое-то имя – и в таком случае было много шансов благополучно выкрутиться из опасного положения. Вот почему в партии очень дорожили связями с управляющими домами, дворниками, а еще лучше со швейцарами и владельцами гостиниц и меблированных комнат – у них брали нужные тексты паспортов, снимали копии печатей, и людей подходящего возраста и с подходящими приметами снабжали «железными паспортами». А иметь хороший паспорт – еще лучше несколько! – в революционном деле при постоянных переездах с места на место великое дело!
Надо было научиться не только писать паспорта, но и подделывать подписи; у нас были великие артисты этого дела. Кроме того, надо было также уметь «мыть» паспорт, так как не всегда можно достать чистый бланк или книжку, а переменить паспорт бывает необходимо. Это делалось при помощи раствора марганцовокислого калия. «Мытые» паспорта были уже паспорта второго сорта, потому что почти всегда можно было их узнать – опытный полицейский лизнет паспорт и сейчас же вас разоблачит: «мытый» паспорт выдает его кислый вкус. Кроме того, бумага «мытого» паспорта приобретала несколько матовой оттенок, от которого, впрочем, можно избавиться, натерев бумагу жидким яичным белком.
Труднее было подделывать печати. Это обычно делалось таким образом. На тонкой кальке или, еще лучше, на папиросной бумаге карандашом снималась копия печати или прописки, затем бумага наклеивалась на кусочек аспидной доски. Когда клей высыхал, надо было осторожно выцарапать иглой, насаженной на пробку (гравировальная игла!), рисунок – и печать была готова.
Типографское дело мне