Финская водка погрузила в тот день Пушкина в глубокий сон. Проснувшись, он узнал страшную новость – лектор Феркельман сбежал на кабаньих ногах в Турцию. Разразился ужасный скандал. Пушкина чуть не отдали под военный трибунал. Его спасло письмо Министерства обороны, оставшееся после побега Феркельмана, в котором говорилось, что Феркельман – человек кристально честный, истинный коммунист и т. д.
Но хватит о Пушкине, о кабаньих ногах еврея-коммуниста. Валерий Мокерия угощал нас по-батумски, ресторан “Интурист” был одним из лучших ресторанов Батуми. Гульнара Жоржоладзе пела репертуар Эдит Пиаф, и так страстно, с французским прононсом, что рассказывать о чем-то постороннем не находилось времени. На аккордеоне играла ее сестра Майя. Наконец Гульнара отошла от микрофона. Мокерия продолжил:
– Вспомним, что умер советский старик Симон.
Его сестра Маро, турецкая подданная, вбила себе в голову, что обязана поцеловать покойного брата в лоб и так отпустить на вечный покой. Маро взяла кухонный нож, наточила его и отсекла головы двум курицам, сварила их в густом чесночном бульоне, слила бульон в кастрюлю, остудила желтые куриные тушки, завернула в турецкие газеты, прихватила бутыль чачи и пошла к пограничному ручью. Попросила турецкого пограничника позвать капитана Пушкина.
– Александр Сергеевич, вас турецкая старуха добивается, – доложил Пушкину переводчик с турецкого в советской погранзаставе.
– У которой баран перешел границу?
– Нет, другая. Сестра умершего Соломона…
– Не Соломона, а Симона…
– Какая разница?
– Что значит какая разница, Творогов? Б… – выругался капитан. – Как привить вам интернациональное мышление? Что ей надо?
– Рвется на похороны брата…
– Как на похороны?
– Так. Говорит, должна поцеловать брата… Мертвого.
– Мертвого?
– У них обычай такой. Настырная старуха, жуть. Лезет в воду и…
Пушкин рассмеялся.
Он завивал горячей завивкой свои кудри. Слабость командира была известна всему погранотряду, и рыжий капитан, уже не стесняясь, курчавил себя четыре раза в год, чтобы быть похожим всем, чем возможно, на своего великого тезку.
Закончив завивку, Пушкин пошел к Ушам Осла. Они с Маро стояли друг перед другом на расстоянии двенадцати шагов. Он в СССР. Она в Турции. Старуха просила разрешения сделать эти двенадцать шагов во воде.
– Нет! – был ответ Александра Сергеевича.
Объяснение с Маро затянулось. Старуха оказалась упрямой. Пушкин не смог ей объяснить, что человек (не корова, не осел, не свинья) на глазах всего мира, на глазах товарища Брежнева Леонида Ильича, который провозгласил: “Священная граница Союза Советских Социалистических Республик на замке”, – человек этот в лице Маро не может входить в воды Ушей Осла без визы, не может вступать на территорию страны, которая первая в мире скинула оковы… (и т. д.).
Капитан прогнал старуху. Ни аппетитно пахнущие куры, ни чача не сделали своего дела. Старуха пригрозила:
– Пушкин, я всё равно дойду до Симона!
Громовым голосом она крикнула своим советским родственникам:
– Не хороните Симона до пятницы!
Чертыхаясь по-турецки, отойдя от границы СССР, она села в автобус, направляющийся в Стамбул. Было три часа ночи, когда она нажала кнопку дверного звонка стамбульской квартиры, где жил ее младший сын Орхан. Узнав о смерти дяди Симона, он не очень переживал по этому поводу и не очень скрывал этого; не понял он и настойчивого желания матери оказаться в СССР.
Что говорила мама сыну ночью, я не знаю. Но утром, в час открытия офиса, где ставят печати в паспорта едущим из Турции в другие страны, в паспорт Маро поставили нужные печати. У сына всюду были друзья.
– Мама, как ты поедешь одна? Я не могу бросить свои дела…
– Я и не прошу…
– Так уж обязательно тебе быть у гроба?
– Обязательно…
– Могла бы стоять у Ушей Осла с нашей стороны, Симона пронесли бы мимо тебя, кладбище ведь за церковью, как я помню, а церковь возле Ушей Осла…
– Молчи, Орхан, ты ничего не понимаешь. Мне не надо, чтобы проносили мимо… Как мне тебе объяснить? Ты, как и твой старший брат, живете другой верой.
– Я не понимаю! Тысячи километров, чтобы мертвого поцеловать… Глупость это…
– Орхан, посади меня в самолет. Остальное не твое дело.
…В самолете Стамбул – Москва через полчаса после взлета мужчина, сидевший рядом с Маро, внезапно вскочил и объявил, что взорвет самолет, если вместо Москвы они не полетят в Рим. Там к моменту их приземления семь турецких террористов должны быть выпущены из тюрьмы, вывезены в аэропорт и посажены в этот самолет, а дальше он скажет, куда лететь.
Самолет сел в аэропорту Рима. Начались переговоры. Мужчина размахивал портфелем, в котором, по его словам, лежала бомба, портфель маячил перед глазами старой женщины… Римские власти не желали выполнять требования мужчины, не везли турецких террористов.
– Я больше не могу ждать. Мне надо похоронить брата… – произнесла Маро странную для окружающих фразу, вырвала портфель из рук мужчины и бросила его в открытую самолетную дверь. Все закричали, опережая взрыв. Хозяин портфеля упал на пол в проходе. Взрыва не последовало. С бомбой случилась осечка.
Самолет вновь полетел в Москву. В аэропорту Шереметьево старую грузинку, одетую в черные траурные одежды, остановили таможенники. В ее сумке помимо кофты, шерстяных чулок обнаружили новенький пистолет “беретта”. Объяснить что-то вразумительное людям с суровыми лицами, которые допрашивали ее с помощью переводчицы – молодой, но тоже с суровым лицом, она не могла. Маро говорила о покойном брате Симоне, которого она должна поцеловать в лоб, о капитане Пушкине, о вареных курицах, об Ушах Осла, по которому надо сделать всего лишь двенадцать шагов, но Пушкин не разрешил, и вот она в Риме вырвала портфель, а этот чертов пистолет “беретта” не знает откуда…
– Вы вырвали портфель?!!
Суровые люди что-то слышали о римском происшествии. Созвонились с Римом.
– Пистолет, видимо, вам подсунули. Вспомните, кто сидел справа и слева от вас.
Маро вспомнила пышнотелую даму, которая съела свой и ее самолетный завтрак, так как Маро есть не хотелось. Дама с тем мужчиной с бомбой была в каком-то сговоре, он ей подмигивал – это Маро заметила…
Всю ночь в аэропорту Шереметьево ей показывали фотографии, среди которых надо было опознать пышнотелую самолетную даму… Утром Маро посадили в тбилисский самолет. Прилетев в столицу Грузии, она до вечера блуждала по городу, вечером села в поезд и поехала в Батум. Две попутчицы, две курортные проститутки, Тося и Мака, оплакав вместе с ней покойного брата Симона, выкрали у Маро доллары, которые ей дал сын Орхан, и растворились в темноте черноморской ночи.