Читать интересную книгу Собрание речей - Исократ

Другие ораторы, как я вижу, завершают свои речи рассказом о величайших подвигах, наиболее достойных упоминания. Я считаю, что они и рассуждают, и действуют вполне разумно. Однако сделать так же, как они, мне не удастся, так как я вынужден еще продолжить свою речь. По какой причине? Об этом я скажу немного позже, после очень небольшого отступления[213].

Записав эту речь перед тем как прочесть, я исправлял ее вместе с тремя или четырьмя юношами, которые постоянно со мной общаются[214]. Когда мы прочитали ее, она нам понравилась, и только конца, как нам показалось, ей еще не хватало. Тогда я решил пригласить одного из тех моих бывших учеников[215], которые являются гражданами олигархического государства[216] и предпочитают воздавать хвалу лакедемонянам. Я позвал его для того, чтобы он указал нам, если заметит, где от нас ускользнула какая-нибудь ошибка. Когда его позвали, он пришел и прочел эту речь (нужно ли много говорить о том, что происходило в этот промежуток времени?). Все, что было записано, не вызвало у него возражений. Напротив, он, как только мог, расхвалил эту речь и высказал о каждой части мнение, согласное с тем, какое мы и сами о них составили. Однако было очевидно, что все сказанное о лакедемонянах ему неприятно. И он сразу это высказал. Он осмелился заявить, что даже если спартанцы не сделали эллинам ничего доброго, все могли бы благодарить их хотя бы за то, что они открыли прекраснейшие установления, сами их придерживаются и других им научили.

Вот это замечание, столь краткое и незначительное, и послужило причиной того, что я закончил свою речь не так, как намеревался. Я понял, что поступлю недостойно и неверно, если допущу, чтобы в моем присутствии один из бывших моих учеников произносил низкие речи. Обдумав это, я спросил его, считается ли он хоть в чем-нибудь с присутствующими, не стыдится ли своих слов, нечестивых, лживых и полных противоречий? "Что слова твои таковы, ты поймешь, — сказал я, — если спросишь кого-нибудь из людей благоразумных, какие установления они считают самыми прекрасными, и затем, сколько времени прошло с тех пор, как спартанцы поселились в Пелопоннесе. Каждый благоразумный человек выше всех других установлений поставит почтение к богам, справедливость по отношению к людям и рассудительность во всех остальных делах. О спартанцах же все скажут, что те живут здесь не более семи столетий. Но допустим, ты прав, утверждая, что спартанцы были учредителями этих прекрасных установлений; тогда неизбежно бы оказалось, что люди, которые жили здесь много поколений, прежде чем спартанцы поселились в Пелопоннесе, не знали таких установлений. Не знали их и те, кто совершил поход на Трою, и современники Геракла и Тезея, Миноса, сына Зевса, Радаманта и Эака[217] и вообще никто из тех, кого воспевают за их достоинства. Все они, стало быть, пользуются подобной славой ошибочно. Если же ты говоришь вздор, то тогда все обстоит надлежащим образом: люди, ведущие свое происхождение от богов, и сами пользовались этими установлениями более ревностно, чем другие, и обучили им последующие поколения; а все, кто слышал, кому ты столь необдуманно и противоестественно воздаешь хвалу, неизбежно сочтут тебя безумным.

Затем, если бы ты восхвалял спартанцев до того, как прослушал мою речь, было бы ясно, что ты болтаешь вздор, но по крайней мере не противоречишь самому себе. Теперь же, после того как ты похвалил мою речь, доказывающую, что лакедемоняне причинили много зла и своим сородичам, и остальным эллинам, как ты можешь говорить о людях, повинных в таких преступлениях, как об инициаторах самых прекрасных установлений? Кроме того, ты еще упустил из виду, что неизвестные прежде установления, искусства и все прочее также открывают люди далеко не случайные, но натуры выдающиеся, те, кто не только может познать значительную часть прежних открытий, но и более ревностно, чем другие, пожелал приложить все силы своего ума к поискам нового. Но именно этого лакедемоняне лишены даже больше, чем варвары. Ведь следовало бы считать, что варвары не только переняли многие открытия, но и научили им других; лакедемоняне же, напротив, настолько отстали и в общем образовании, и в философии, что не знают даже грамоты[218]. А ведь грамота имеет огромное значение, поскольку те, кто обучен и владеет ею, осведомлены не только о событиях своего времени, но и о том, что происходило в далеком прошлом. И все-таки ты посмел утверждать, что люди, столь невежественные, были учредителями прекраснейших установлений, хотя тебе также известно, что и детей своих лакедемоняне не приучают к таким делам, благодаря которым их дети, как они надеются, не только не станут благодетелями других, но смогут причинить эллинам как можно больше зла. Если все эти дела я изложу подробно, будет тягостно и мне, и моим слушателям. Рассказав же только об одном, но зато о таком, которому спартанцы отдают предпочтение и о котором они с наибольшим рвением заботятся, я рассчитываю дать ясное представление об их образе действий. Так вот, ежедневно, как только мальчики встанут с постели, спартанцы посылают их с теми компаньонами, которых каждый из них себе выберет, как будто бы на охоту, а на самом деле воровать у деревенских жителей. При этом так заведено, что мальчики, которых схватят, платят штраф и получают побои, а кто сильнее навредит и сумеет скрыться, пользуется среди других детей наибольшей популярностью. Когда же дети становятся взрослыми мужами, то те из них, кто остается верен обычаям, которые они соблюдали в детстве, быстро достигает самых высоких должностей. И пусть кто-нибудь назовет способ воспитания, которому спартанцы отдают большее предпочтение, чем этому, и о котором заботятся с большим рвением, я соглашусь, что никогда не сказал ни слова правды ни об одном деле. Впрочем, разве среди спартанских дел есть хотя бы одно прекрасное и благочестивое, а не заслуживающее позора? Разве не следует считать безумными тех, кто восхваляет людей, настолько чуждых общечеловеческим законам и даже не знакомых ни с одним из законов не только эллинских, но и варварских? У других народов воров и преступников считают самыми порочными даже среди рабов[219], а у спартанцев детей, которые отличаются в подобных делах, считают лучшими и ценят очень высоко. Впрочем, кто из людей разумных не предпочел бы трижды умереть, чем прославиться как человек, упражняющий свою храбрость подобными занятиями?"

Когда мой бывший ученик все это выслушал, у него не хватило наглости возразить хотя бы против одного пункта. Однако полностью промолчать он все же не смог и сказал: "Ты (имея в виду меня) говоришь так, как будто я одобряю и считаю прекрасными все тамошние порядки. Но, мне кажется, в одобрении вольности детей, да и многих других дел, которые ты у них порицаешь с достаточным на то основанием, ты обвиняешь меня несправедливо. Конечно, читая эту речь, я был огорчен тем, что сказано в ней о лакедемонянах, но отнюдь не настолько, чтобы я, привыкший постоянно восхвалять спартанцев, не смог бы ничего возразить в их пользу по поводу твоих упреков. Поставленный в столь затруднительное положение, я сказал то. что мне оставалось, а именно: даже если бы не существовало других причин, нам всем следовало бы благодарить спартанцев хотя бы за то, что они придерживаются прекраснейших установлений. Я сказал так, не имея в виду ни благочестия, ни справедливости, ни рассудительности, о которых ты сообщил. Я подразумевал физические упражнения, которые там введены, воспитание мужества, единодушие граждан и в целом заботу спартанцев о делах, относящихся к войне. Эти установления одобрил бы каждый, согласившись также и с тем, что у спартанцев они очень сильно развиты".

Его ответ я не воспринял как серьезное возражение хотя бы на некоторые из моих обвинений. Он затушевал самое неприятное из того, что прежде было сказано, возражал уже ловко и с умом и высказывался о других вопросах не столь откровенно, как раньше. Невзирая на это, я заявил, что могу предъявить спартанцам еще более тяжелые обвинения, чем воровство среди детей. "В самом деле, — сказал я, — привычкой к воровству они портили только собственных детей. А вот с помощью тех установлений, которые ты только что перечислил, они привели к гибели эллинов. Легко убедиться в том, что дело обстоит именно так. Все, как я полагаю, сочли бы подлейшими людьми, достойными самого сурового наказания, тех, кто использует во вред установления, предназначенные для того, чтобы приносить пользу. При этом использует их не против варваров и не для наказания преступников и даже не для борьбы с противником, вторгающимся на их территорию, но против ближайших друзей, связанных с ними и общностью происхождения. Именно это и совершали спартанцы. Однако, как же можно, будучи благочестивым, утверждать, что спартанцы, которые постоянно уничтожали тех, кого они обязаны защищать, достойно пользуются установлениями, имеющими отношение к войне? Впрочем, не ты один, но почти все эллины заблуждаются относительно того, кто же правильно ведет себя во всех обстоятельствах. И действительно, стоит им только увидеть или узнать от кого-нибудь о том, что те или иные люди ревностно занимаются делами, которые признаются прекрасными, как этих людей они уже и хвалят, и произносят о них множество речей, не узнав даже о результатах их деятельности. Но кто хочет правильно судить об этих людях, сначала должен хранить о них молчание и уклоняться от предвзятого мнения. А как только наступит время, когда можно будет увидеть, что эти люди говорят и как они действуют в частных делах и в общественных, тогда необходимо внимательно наблюдать за каждым из них. И тех, кто пользуется законными и благородными средствами в делах, которыми они занимаются, следует восхвалять и почитать. Тех же, кто действует несправедливо и приносит вред, нужно осуждать, ненавидеть и опасаться их образа действий. Необходимо также сознавать, что вещи по самой своей природе не могут быть для нас полезны или вредны, а причинами всего, что с нами происходит, являются предприятия людей, их действия. Отсюда можно сделать следующий вывод: вещи во всех отношениях подобные и ничем друг от друга не отличающиеся, для одних людей полезны, а для других — вредны. И все же невероятно, чтобы природа каждой вещи была противоположна самой себе, а не оставалась одной и той же; если же людей, действующих разумно и справедливо, и тех, кто ведет себя бесстыдно и нагло, постигают разные судьбы, то какой разумный человек не сочтет это вполне естественным? Теми же соображениями можно воспользоваться, говоря об единодушии граждан. Природа этого единодушия подобна природе тех вещей, о которых мы говорили: в единодушии граждан в одних случаях можно отыскать причину многочисленных благ, а в других — причину величайших несчастий и бед.