гонений в дореволюционной России. Автор робко надеялся на публикацию – ведь он рассказывал о «проклятом прошлом». Увы, система не допускала компромиссы. Потом была ваша полемика с авторами антисемитских книг и статей. Памфлеты, пародии. Многочисленные письма в различные редакции с требованием «ответить по существу». Однажды пришло прозрение: «Общество было беременно фашизмом»… Так началась ваша эмиграция. А материалы вашего личного архива тех лет – в книге «Непредсказуемое прошлое. Выбранные места из переписки с друзьями» (2010). Странная книга? На мой взгляд, единственная в своем роде. Расскажите, как вы работали над ней.
СР Должен сказать, что я не относил себя к активным противникам советского режима. Конечно, возмущался тупостью чиновников, цензурой, антисемитизмом. После смерти Сталина и прекращения «дела врачей» он принял, я бы сказал, латентную форму. Открытая травля «безродных космополитов», «убийц в белых халатах» была остановлена, но тихий, не афишируемый зажим евреев под маской «пролетарского интернационализма» продолжался. К этому мы притерпелись. Воспринимали, как данность и не думали открыто протестовать. Не будешь же протестовать против плохой погоды.
Но в разных местах, где чаще, где реже, попадались люди, которые «плохой погоды» не замечали. То есть не хотели подличать. Так, официального указания не брать евреев на работу в издательство «Молодая гвардия» не было. Их не брали, потому что низовые администраторы либо сами были антисемитами, либо угождали начальству. Но не все угождали. Если бы тогдашний директор издательства Юрий Серафимович Мелентьев прямо сказал заву редакцией ЖЗЛ Юрию Короткову: «Не бери еврея», – тот не смог бы меня взять. Но Мелентьев этого не сказал, только намекнул, а Коротков намека «не понял». Когда одного еврея, которого он хотел принять в редакцию, отвергли под надуманным предлогом, он предложил другого, меня.
Так я стал работать в ЖЗЛ. Каждая книга, которую готовил к печати, давала мне многое. Ведь надо было проникнуть в замысел автора, в его писательскую кухню, указать на слабые места, помочь их улучшить. Это была ни с чем не сравнимая школа. Владимир Порудоминский, Даниил Данин, Яков Кумок, Юрий Давыдов, Альфред Штекли, Борис Володин, Андрей Аникин, Ирина Ра-дунская – мои лучшие авторы. Работа над их рукописями, общение с ними доставляли удовольствие, расширяли кругозор, помогали наращивать собственную мускулатуру. Приходилось «доводить до ума» и слабые рукописи, иные переписывать от доски до доски – но это тоже была школа.
Вы упомянули, что серия ЖЗЛ была тогда очень популярна. Это действительно так. Наши книги расхватывали, перепродавали на черном рынке по пяти-десятикратной цене. Общество освобождалось от догм официальной идеологии, людям остро не хватало простой, неприкрытой правды, не подгоняемой под готовые формулы учебников по истории партии и «научному» коммунизму. Книги серии ЖЗЛ в какой-то мере отвечали этой потребности. Общество раскрепощалось незаметно для самого себя, освобождение от догм марксизма-ленинизма проникало и в те круги, которые, казалось бы, должны были стоять на их страже. Вот пример. Когда я пришел в ЖЗЛ, там уже была подготовлена к печати книга Виктора Шкловского «Лев Толстой». Но она застряла в главлите, то есть в цензуре. На четвертом этаже была комната, без вывески на двери, в ней сидели две сотрудницы главлита – милые такие, улыбчивые женщины. К ним поступал экземпляр корректуры перед отправкой в печать. Они читали и ставили штамп, после этого корректура шла в типографию. Но они были только глазами. Если замечали что-то не то, докладывали своему начальству, оно принимало решение. Поэтому возражать им, спорить было бессмысленно – не их решение, а начальства; они – передаточная инстанция, своего рода буферная зона. Это у них хорошо было продумано. Так вот, «Лев Толстой» Шкловского застрял надолго. Месяц за месяцем проходит, годовой план издательства сорван, автор нервничает, в типографии тоже план сорван, рабочих оставили без прогрессивки. Коротков снова идет к главлитчицам: «Скажите, наконец, что вас не устраивает, мы уберем, исправим». Они улыбаются, пожимают плечами. И вот пришли высочайшие замечания. В книге не процитирован гениальный труд Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Всего-то! Автор вписал абзац или два, книга вышла. Если Вы заглянете в любое издание каталога ЖЗЛ, то там эта книга относится к 1962 году: так указано в выходных данных. На самом деле она увидела свет в 1963-м, в марте или апреле.
А через десять лет, то есть в 1973-м в ЖЗЛ выходила моя вторая книга – об Илье Мечникове. Она построена на споре Мечникова с Толстым. Их заочный спор длился много лет, а кульминацией был день, проведенный Мечниковым в Ясной Поляне, – 30 мая 1909 года. Я проследил этот день по часам, пытался показать внутреннее напряжение под маской любезностей, которыми обменивались хозяин и гость. Между этими главами, ретроспективно, проходит жизнь Мечникова.
Пока пишешь, не думаешь, что будет потом – это мешает: служенье муз не терпит суеты. Но вот рукопись сдана в редакцию, проходит несколько инстанций: редактор, зав редакцией, главный редактор… Чем выше, тем больше бдят: нет ли уклонений от генеральной линии? У меня, конечно, никакого «зеркала революции» нет. Надо было хотя бы немного погрузиться в духовный мир Толстого, чтобы понять, сколько тупости в этом самом «зеркале». Если бы меня принудили его вставить, то в книге все бы рухнуло. Такое было у меня ощущение. Начальство в издательстве к тому времени поменялось, но главлитчицы были те же, тот эпизод с книгой Шкловского могли помнить. И вот, представьте себе, никто не забил тревогу по поводу присутствия отсутствия гениальной статьи товарища Ленина.
Так что идеологические устои системы постепенно подтачивались. Все уже открыто слушали «вражьи голоса», партаппаратчики в своих санаториях разгуливали по аллеям со спидолой в руках, настроенной на волну Би-Би-Си или «Голоса Америки». Слушали призыв академика Сахарова к конвергенции советской социалистической системы с «прогнившим» Западом, комментарии Анатолия Максимовича Гольдберга (старшее поколение помнит этого комментатора Би-Би-Си).
Книги ЖЗЛ тоже способствовали расшатыванию режима, мы чувствовали: делаем нужное дело. Ответные меры власти принимали против явных диссидентов, как Андрей Синявский, генерал Григоренко, Анатолий Щаранский, Солженицын, Сахаров. А те, кто действовал в рамках дозволенного, ощущали себя в относительной безопасности – не сталинские времена. Начальство поджимало когти, и общество дрейфовало в сторону большего либерализма, демократии.
Для меня (как для многих), все это кончилось в 1968-м. Не только потому, что искалечили мою первую книгу – о Вавилове, а потом заперли стотысячный тираж под замок. Я старался не смотреть на мир со своей личной «кочки» зрения. Но и в широкой перспективе 1968 год стал переломным. Начался он, как вы знаете, Пражской весной.