– Вот тебе слово повелителя. Сулейман никогда не забудет Хюррем.
Когда служанка сообщила Гюльбахар о том, что султан вновь позвал Хюррем, та не поверила. Но, когда ночью из покоев султана донеслись смех и песни московитской наложницы, Хасеки чуть с ума не сошла. Она ни сама не спала той ночью, ни служанкам спать не дала. Вновь проявился ее суровый кавказский норов. «Я этого не потерплю, – кричала она. – Не потерплю, чтобы какая-то русская соплячка отняла у меня отца моего сына!»
А между тем тот день так прекрасно начинался. Утром Хасеки направилась прямо в комнату маленького шехзаде, и веселый смех будущего падишаха заставил Гюльбахар забыть обо всех тревогах и печалях.
«Наверное, я все преувеличиваю», – подумала было она. Теперь ей казалось, что она придает слишком большое значение русской наложнице. В конце концов, таков обычай. Падишах приглашал к себе в покои любую девушку из гарема, которая ему понравится. До сих пор только так и было. А что же сейчас такое происходит, что ей не дает покоя эта русская девица?
Гюльбахар совершенно не сомневалась – Сулейман ее любит. Сулейман, который сейчас придумал русской девушке имя Хюррем, в свое время придумал имя и ей, назвав ее Гюльбахар. «Пусть тебя называют Гюльбахар[42], – как-то сказал он, – ты прекрасна, как роза, и свежа, как весна».
Если бы не было Мустафы, то после смерти шехзаде Махмуда Сулейман остался бы без сыновей. Гюльбахар помогла ему не остаться падишахом без наследников. Еще не заняв престол, Сулейман уже держал на руках маленького шехзаде.
«Мне нечего бояться, – бормотала себе под нос Гюльбахар. – Но почему я тогда так дрожу? Чего боюсь грязной русской девчонки?» В тот день Гюльбахар Хасеки впервые поняла, чем вызван ее страх: «А если проклятая московитка тоже подарит Сулейману сына? Что тогда?»
Именно эта страшная мысль с тех пор не давала ей покоя. Она сознавала, что русская во многом отличается от других наложниц. Она не знала, в чем отличие, но явственно его видела: «Русская девица влияла на повелителя. Ведь надо же, Сулейман мне ее даже под нос поселил. А если она еще и родит сына, кто знает, что сделает султан?»
По ночам она просыпалась от ужаса, никому не рассказывая о том, что ее тревожит. Каждую ночь она видела во сне черную грязную промасленную веревку. Для чьей шеи она предназначалась?
Гюльбахар больше не могла сдерживать свой гнев. Когда одна из служанок передала ей сплетню, что как-то одна из наложниц спросила Хюррем, не боится ли она Гюльбахар Хасеки, а та ей ответила: «Чего мне бояться, я молодая, а она старуха. Родись я чуть позже, я была бы ровесницей ее сына», Гюльбахар совершенно вышла из себя. Служанка умолчала о последних словах Хюррем: «Я ее уважаю, все-таки она меня старше. Молодые должны учиться у старших».
– Что она себе позволяет? Что она себе позволяет? – вертелась ночью в постели Гюльбахар. – Моему сыну только-только исполнилось шесть лет. Сама старая баба, а строит из себя молодую.
Впервые за много лет она принялась ругаться на родном языке. К рассвету решение созрело. Она не сдастся. Она будет сражаться за свое будущее и за будущее своего сына. В ее жилах текла кровь скифской царицы Томирис, отправившей в преисподнюю самого Кира Великого[43]. Стоит ли ей сдаваться какой-то московитской безбожнице?
Когда солнце начало подниматься, она взяла самых верных своих служанок и вышла из покоев. Одна из служанок, заметившая по глазам Гюльбахар, что госпожа что-то задумала, попыталась было уговорить ее пойти в сад, но безуспешно. Хасеки Султан яростно шагала по коридору прямо к двери соперницы. Джафер, спросонья не разобравший, что происходит, с поклоном открыл ей дверь. Он даже обрадовался было ее приходу, решив, что Гюльбахар наконец примирилась с положением его госпожи.
Как только Гюльбахар влетела в покои Хюррем, она закричала: «Где эта московитская гадина?!» Промчавшись сразу через три комнаты, она ворвалась к Хюррем и набросилась на нее с палкой: «Ах ты, русская тварь! Получай!» Хюррем не сопротивлялась. Даже не кричала.
Ярость Гюльбахар не унималась. Она продолжала колотить соперницу и кричать. Никто не мог ее удержать. Сильная рослая черкесская красавица вырывалась из рук слуг, пытавшихся их развести, и вновь кидалась на Хюррем. Потом палку у нее смогли отобрать, но она накинулась на Хюррем с кулаками. Затем схватила ее за волосы, повалила на пол и начала пинать. Несколько прядей рыжих волос осталось у нее в руках. У Хюррем было расцарапано все лицо.
Хюррем никак не сопротивлялась. Она молча лежала, ожидая, пока ярость Гюльбахар стихнет. А про себя говорила: «Ты, Гюльбахар, еще проклянешь тот день, когда обо мне услышала».
Когда Гюльбахар Хасеки наконец удалилась, оставив за собой разгромленную комнату и истерзанную Хюррем, лишь тогда Хюррем позволила себе заплакать.
XXVIII
Сюмбюль-ага был в ужасе. Дрожавшим от гнева голосом он кричал: «Это невозможно! Что это такое! Что ты себе позволяешь!»
Хюррем словно бы ничего не слышала. Она смотрела из окна на море. Это было ее любимое окно. Оно было одним из немногих окон в гареме, на которых не было решетки, потому что выходило на море и в него никто не мог заглянуть.
Сюмбюль с удовольствием добавил бы ей палок и наставил бы синяков там, куда не попала Гюльбахар, но сейчас он ничего не мог сделать. Ни у кого не было права бить женщину, которая входила в покои к падишаху. Поняв, что крики и ругань бесполезны, главный евнух попытался было ее уговорить: «Неужели Хюррем Ханым совершенно лишилась разума от радости, что великий падишах после первой ночи зовет ее к себе снова и снова? Ты не имеешь права ему отказать!»
Увидев, что девушка продолжает упрямо молчать, он повернулся к служанкам: «Скажите хоть вы ей. Что вы стоите, языки проглотили? Если повелитель сказал прийти, разве женщина может ответить отказом? Разве такое возможно?»
Все, кто был в комнате, беспомощно развели руками. Такое было невозможно. Главный евнух был прав, но Хюррем делала возможным самое невозможное. Мерзука и Сетарет-калфа только качали головой, но ни одна из них не осмеливалась открыть рот. Все были растеряны. Падишах уже несколько раз отправлял главного евнуха, чтобы пригласить свою женщину к себе в покои, а она только и твердила: «Не пойду!» Это было совершенно невиданно и неслыханно.
Внезапно Хюррем повернула голову к умолявшему ее евнуху. Тогда стало видно, что все ее лицо в кровавых царапинах от ногтей Гюльбахар. Одна щека была лиловая от удара.
– Почему же невозможно? Будет просто чудесно.
Она подошла к Сюмбюлю-аге так близко, что почувствовался несвежий запах из его рта. «Видишь? – спросила она. – Ты только посмотри на меня. Я вся в побоях, в царапинах. Расцарапано все лицо». Внезапно она злобно топнула: «Разве можно в таком виде появляться перед ним? Что бы ты ни говорил, кому бы ни жаловался, у Хюррем Ханым есть уважительная причина. Скажи, что я не могу прийти, только и всего».