Александер Тилландер-старший на рисунке Эрика Васстрёма
Одним из тех, кто едва не расстался с жизнью после Февральской революции, был Густав Маннергейм. Война была непопулярна, революционеры охотились на офицеров прямо на улицах, и Маннергейму пришлось искать убежища в доме Эммануила Нобеля, где офицер переоделся в гражданскую одежду. Маннергейм был высокого роста, а предложенный ему костюм был сшит на низкорослого и полного человека — вероятно, на самого Нобеля. Брюки были приспущены, и когда франт Маннергейм позднее нашел приют у одного соотечественника, то сразу позаботился о том, чтобы запастись приличным облачением. Оскар Лидваль, сын Эдварда, в своей книге «Значение одежды» (Стокгольм, 1937) рассказывает, что Маннергейм вошел в спальню, чтобы надеть один из костюмов своего друга. Поскольку он замешкался там, друг вошел в комнату и увидел, что Маннергейм «с величайшим тщанием подбирал подходящий к костюму галстук…».
Февральская революция породила большие ожидания, но вследствие политической хрупкости в ней таились семена ее антипода — диктатуры. В условиях царившего весной и летом хаоса большевистская партия при помощи немецкого генерального штаба сумела вбить клин между народом и правительством, использовать недовольство войной и отсутствием реформ и заложить фундамент для захвата власти, который произошел в октябре.
Для Маннергейма большевистский переворот имел менее драматичные последствия, чем Февральская революция, и он без особых затруднений смог выехать из страны. Сразу после переворота он отправился в Петроград из Одессы, куда прибыл с фронта лечить раненую ногу. «Удручающее впечатление производил уже вокзал с толпами расхристанных солдат, валяющихся повсюду, — пишет Маннергейм в своих „Воспоминаниях“. — Меня возмутило то, что генералы сами тащат свой багаж, но мои вещи два солдата охотно подхватили и раздобыли для меня дрожки. То, что я увидел по дороге к „Европейской“, где в марте меня чуть было не арестовали, подтвердило мрачное впечатление от города».
В Петрограде нельзя было жить без разрешения, поэтому Маннергейм выхлопотал командировку в Гельсингфорс. Но, проведя всего неделю в финской столице, он опять вернулся в Петроград, желая узнать, «добились ли чего-нибудь силы, защищающие Россию». Впечатление оказалось отрицательным и вполне согласуется с описаниями других очевидцев: «Не видно ни намека на какие-либо попытки восстать против советской власти».
Что до Эммануила Нобеля, у которого Маннергейм прятался в марте 1917 г., то он летом 1918-го отправился на относительно спокойный северокавказский курорт Ессентуки. Но и там политическая ситуация вскоре ухудшилась. Между прочим, нехватка денег стала столь острой, что Эммануил решил помочь местному банку выпустить низкопробные ассигнации. Это привлекло внимание большевиков, и Нобеля кто-то уговорил покинуть страну. Переодевшись крестьянами, он и жена Ёсты Нобеля с детьми в августе 1918 г. сумели добраться до железнодорожного вокзала, где им удалось сесть в поезд, который через Ставрополь, Киев, Варшаву и Берлин доставил их в Стокгольм.
Самые младшие братья Ёста и Эмиль оставались жить в Петрограде в 1917–1918 гг., но в конце ноября 1918 г. их арестовали и посадили в ЧК на Гороховой улице. Благодаря вмешательству шведской миссии они были условно освобождены, но с обязательством ежедневно отмечаться в Чека. 19 декабря, когда Швеция уже разорвала дипломатические отношения с Советской Россией, им удалось бежать из города и на поезде, в санях и пешком добраться до российско-финской границы у Сестрорецка. «Самой границей была обычная канава, пересекавшая открытое поле, — вспоминал Ёста Нобель. — Переправившись через эту канаву, я впервые осознал истинное значение границы. Для меня она по одну свою сторону означала вероятную гибель, а по другую — при всех обстоятельствах свободу».
На той стороне их остановили финские пограничники. Но визитная карточка Эмиля произвела желаемое впечатление: «Nopeli! — прочел один из пограничников. — Hyva on» («Нобель! Это хорошо»), и братья смогли продолжить путь. В Стокгольм они прибыли за два дня до сочельника 1918 г.
С Лениным в вагоне-ресторане
Весной 1917 г. инженер Юн Тунельд, о котором подробнее речь пойдет ниже, поехал в Стокгольм — по делам, но также и чтобы повидаться со своей семьей. Поскольку пароходное сообщение на Балтике в годы войны было прекращено, путешественникам приходилось ездить поездом через Торнео и Хапаранда. Через некоторое время Тунельд вернулся в Петроград. Ему довелось ехать с совершенно неожиданным попутчиком:
«Так получилось, что, возвращаясь, я выехал из Стокгольма вечером 13 апреля по новому стилю. Ближе к вечеру следующего дня я сидел в вагоне-ресторане, любуясь красотой северного ландшафта, когда мое внимание привлекла большая компания в другом конце вагона — человек тридцать обоего пола, которые, мягко говоря, выглядели странно и производили впечатление людей, каких мы обычно называем сбродом. По их речи я понял, что это, должно быть, возвращающиеся домой русские, однако не военнопленные, а потому все это показалось мне труднообъяснимым. Когда мы на следующий день пересекли границу на пути к Торнео, я увидел, что эти странные иноземцы оживленно разговаривают с массой других личностей подобного же разбора и что они начали раздавать красные шелковые банты с выполненной золотым тиснением надписью „Да здравствует социалистическая революция во всем мире!“. Мне стало ясно, что эти путешественники — возвращающиеся в Россию политики-эмигранты. На нескольких более крупных финляндских станциях этих русских приветствовали рабочие депутации с флагами впереди, и на торжественные приветствия отвечал мужчина, являвшийся, надо полагать, лидером этой возвращавшейся группы. Он говорил твердо и энергично, сопровождая речь выразительной жестикуляцией. В последнее утро, 16 апреля, мне в Тойяла предстояло выйти из поезда на Петроград, чтобы продолжить путь через Або и Гельсингфорс, где у меня были дела в связи с заводом. На коротком перегоне между Таммерфорсом и Тойяла я в вагоне-ресторане взял легкий завтрак и вдруг заметил, что напротив меня сидит тот самый человек, которого я видел на вокзалах в северной Финляндии и слушал его речи, обращенные к встречавшим там рабочим депутациям. Он сидел, углубившись в чтение книги, и у меня не имелось никакого повода помешать ему. Позднее я понял, что этим человеком был Ленин. Он поехал со своей свитой дальше в Петроград, где вечером того же дня был встречен огромными толпами рабочих и произнес свою первую зажигательную речь, уже с первых слов объявлявшую войну назначенному Временному правительству».
Юн Тунельд.
Почти все люди, с которыми мы уже встречались на страницах этой книги, бежали из Петрограда в спешке, часто при хаотических обстоятельствах. В подавляющем большинстве случаев они не взяли с собой ни предметы домашнего обихода, ни иного имущества. Например, Фритьоф Альмквист находился в заграничной поездке, и большевики запретили ему возвращаться в Петроград; его жена пыталась спасти, что могла.
Обстоятельства семьи Хейльборнов сложились противоположным образом: госпожа Хейльборн уехала в Швецию с детьми еще в 1914 г., а муж остался в Петрограде вести дела. Во время войны деловая активность значительно снизилась, а после большевистского переворота все частные предприятия, в том числе и бумажные фабрики Хейльборна, были национализированы. Новые властители были плохими предпринимателями, и довольно скоро богатая лесами Россия была вынуждена импортировать картон и бумагу. Одновременно, констатировал Эмиль Хейльборн в 1922 г., гидроэнергия не использовалась, леса уничтожались, а население умирало с голоду. «Фантастический проект вождей электрифицировать всю страну», по мнению Хейльборна, это лишь способ «отвлечь внимание от фактического положения дел, сложившегося при кровавом правлении диктатуры пролетариата».
Что же до Федора Лидваля, то после Февральской революции посланник Бренд стрём посоветовал ему до тех пор, пока ситуация стабилизируется, отправить семью в Швецию. Жена и дети Лидваля провели лето в стокгольмских шхерах. В августе скончался отец госпожи Лидваль, и она отправилась в Петроград, где соединилась с мужем. Но дети по-прежнему оставались в Швеции, куда она вернулась уже в сентябре. Этот приезд стал ее последним пребыванием в городе, в котором она родилась и выросла.
Федор Лидваль пережил большевистский переворот в Петрограде, но Рождество праздновал, по-видимому, в Стокгольме со своей семьей. Так или иначе, в январе 1918 г. он снова был в Петрограде. Там он оставался еще почти год; в конце ноября он уехал в Стокгольм, наверное, не думая, что никогда не вернется. В его конторе продолжалась работа над проектами нескольких зданий: Русского банка внешней торговли, а/о «Братья Нобель», родильного дома в Петрограде, банковского дома в Самаре, курортного отеля в Кисловодске. Ни один из проектов не был завершен, но мастерская функционировала как цельная структура до 1923 г.