— В наличии шестнадцать рублей сорок три копейки. Проживешь пока отлично! Ленка, теперь отвечай по порядку: тебя на фабрику уже зачислили? По этой твоей отопляции-вентиляции? А когда будет первая зарплата? Аванс? Ну, а что мы с тобой будем делать сейчас?
На это Лена не ответила. Стала смотреть сухими холодными глазами в окно на белую крышу, где пятнышком туши с чертежа сидела одинокая ворона. Смутно, нехорошо и пусто было у нее на душе. Ни боли, ни злобы, одна тоска, как будто ей стало семьдесят лет.
— Динка, знаешь, я в тот вечер стихи сочинила, — сказала она неожиданно, — терпенья не хватило смотреть на ворону, та точно дразнилась, открывала и закрывала клюв.
— Читай. Нет, погоди, я устроюсь. Надо сосредоточиться.
Дина залезла с ногами на узкую незастеленную Ленину кровать, приготовилась. И Лена, прижавшись виском к холодной раме, ни на что не глядя, тихо и грозно прочитала:
Я в январскую стужу на улицу вышла.Ветер выл, разметая сугробов стога,И арапником белым хлестала по крышамРазъяренная снежная львица — пурга…
— У тебя образ на образ налезает, — хмурясь, сказала Дина. — Львица на арапник, понимаешь? Кстати, что такое арапник?
— Не знаю, что-то вроде хлыста.
И горбатилась улица острым коленом,И круги фонарей разбегалися прочь,И я шла как слепая по каменным стенамИ кричала в холодную темную ночь…—
говорила Лена, тиская пальцы.—
Бей же, ветер, в лицо, не жалея, до боли,Пусть в январскую стужу темно, как в лесу!Все равно я печаль свою, гордость и волюЧерез снежную пыль на руках пронесу!..
Теперь Дина не комментировала стихи довольно долго. Лена, ухватившись руками за раму, беззвучно тряслась, очевидно плакала.
— Опять налезает! — сказала наконец Дина. — Горбатая улица на острое колено… Ленка, слышишь? Ты, знаешь, не реви, а то как бы и я не заревела!.. Конец какой-то мифологический: кто же гордость через пыль носит? А в целом — звучит.
Так как Лена не ответила, Дина, поерзав, спросила нарочито бытовым тоном:
— Ленка, ты чего-нибудь сегодня ела?
— Кислое молоко, — прошептала Лена.
— Знаешь что? Давай кутнем.
Такое удивительное предложение заставило все-таки Лену повернуться.
— Как… кутнем? — хлюпая носом, спросила она.
— Наедимся вволю, чтобы за ушами трещало и стало все равно. Организму человека нужна встряска, я читала в журнале «Советский врач».
— Давай кутнем, — горько-отчаянно сказала Лена.
Из ближнего магазина они принесли на целых пять рублей самой дорогой колбасы, сыру, бубликов, соленых огурцов и даже какой-то малиновой бурды с громким названием — ликер Мечта.
Соседские Гришка и Колька, мастерившие на кухне из щепок планер, с живейшим любопытством уставились на Дину в кожанке, с огурцами в растопыренных пальцах.
Лена шарила по полкам в поисках посуды.
— Хочете, Катька тарелки и румки даст? — любезно предложили мальчишки.
Катя явилась подозрительно быстро. Притащила, как опытная хозяйка, буханку черного хлеба — разве ж можно к огурцам бублики?
— Садитесь и вы все! — сказала повеселевшая Лена. — Ди-ин, можно они с нами?
— С ума сошла! Развращать малолетних!
— Мы не малолетние! — обиделся Гришка. И, желая показать, что он человек общественный, вполне достойный быть собеседником, сообщил:
— Нам сегодня в школе знаете какие стишки задали? «Вы — пионеры, бейте тревогу, ваши родители молятся богу!» А у нас ни папка, ни мамка не молятся.
— И прекрасно делают. Ладно, садитесь, — разрешила Дина.
Уселись тут же в кухне прямо на подоконниках.
— Я им в воду этой «Мечты» накапаю, хорошо? — спросила Лена.
— Не, не надо. — Колька поводил носом. — Клопами воняет. Спасибо.
В передней хлопнула дверь, кто-то вытирал ноги…
— Мамка пришла! — закричали радостно ребята. — Сейчас мы ей планер запустим! — И, спрыгнув, с шумом убежали.
Дина разлила «Мечту». Лена взяла рюмку.
— За что? — спросила, точно бросая вызов.
— За жизнь!
Огурцы оказались гораздо вкуснее «Мечты», с чесночком, хрустящие… Но за ушами никак не трещало, и «все равно» тоже не делалось. Даже после второй, выпитой с отвращением порции.
— Ленка, — Дина откусила намазанную горчицей колбасу, поперхнулась и строго посмотрела на нее. — Между прочим, я твердо решила. Тебе оставаться здесь одной нельзя. Выливай эту заразу в уборную, собирай свои хурды-мурды с пастушками, и поедем к нам. Вера Ефимовна возражать не будет, не такой она человек, вот увидишь. Ясно? Спать будем вместе на раскладухе, а на фабрику тебе даже гораздо ближе. Решено?
— А как же… Катина мама? И… и комната?
— Ну ее к чертям собачьим, комнату. Пусть мама с Гришками-Тишками во всех трех живут, им просторнее. Кто это там так здорово поет?
— Катина мама! Когда убирает, всегда поет. Хорошо, правда?
Девочки замолчали, слушая. Низкий, удивительно приятный женский голос пел:
…Жаворонки милые, сердце мое девичье,Не томите песнею, песней молодой…
— Динка, — спросила Лена, — ты мне настоящий друг? На всю жизнь?
— Я тебе друг. — Дина положила локти на колени, подперла голову и свесила рыжие патлы. — Только, Ленка, ты не знаешь про меня одну очень важную вещь. Это касается Алешки… Очень, очень важную!
— Нет, Динка, я знаю, — совсем тихо ответила Лена. — Я про это еще с самого детдома знаю. Алешка — он ведь тоже настоящий. Правда?..
СВЕЖИЙ ВОЗДУХ
С середины января благодаря содействию Катиной мамы Лена уже работала на той же, где и она, большой текстильной фабрике.
Все было ново, необычно и ошеломляюще, но только несколько первых дней. Дальше же делалось как-то само собой. Точно Лена, попав в огромный слаженный механизм, вдруг стала сразу одной из его частиц и завертелась, повинуясь могучей неведомой силе.
Этой могучей силе, казалось, совершенно неинтересны и не нужны были ни ее переживания, ни страхи, ни то, что она в глаза не видала раньше фабрик.
Эта могучая сила требовала порядка, и надо было приходить затемно к проходной сторожке у высоких металлических ворот, куда не шли, а стекались по переулкам и улицам, как ручьи к мощному водопаду, десятки, сотни горластых, веселых и абсолютно не похожих на томных отовентовских служащих людей. Надо было показывать в развернутом виде картонную, с печатями и собственной фотографией, книжечку важной вахтерше, прозванной за строгость «Командирша».
Надо было спешить в одном из трех рукавов разлившегося общего потока — три рукава двигались к трем освещенным большим корпусам, прядильному, ткацкому и ситценабивному, — на свое рабочее место. Рабочее место находилось в громадном подвальном этаже прядильного корпуса, самом по себе похожем на отдельную фабрику.
В первый раз туда привела Лену Катина мама.
Даже она с трудом отворила тяжелую, обитую железом дверь, которая тотчас же с силой захлопнулась за обеими. Катина мама крикнула:
— Ты глазами-то не больно ворочай, тележки берегись! И ори шибче. Чего не понять, спрашивай. Я на своей фабрике тебе, как в доме родном, все объясню. Это станки в этажах гудят. Ничто, обвыкнешь, у нас тут шуму-гаму! А народ добрый!
Прокричав это (уши у Лены действительно почти сразу точно заложило ватой от плотного, как будто пропитавшего все здание гула), Катина мама взяла ее все-таки, как маленькую, за руку и повела по широкому асфальтовому коридору со вздрагивающими стенами. Он был весь завален тюками белого, пушистого хлопка, обвешан трубами, заставлен железными ящиками, полными больших катушек. По обе стороны коридора шли двери, тоже обитые железом, от пожара, — объяснила Катина мама. Некоторые были распахнуты, из них неслись перебивавшие общий гул звуки: удары железа, стук, свист, щелканье…
Катина мама толкнула ногой одну из закрытых дверей, и они очутились в неожиданно светлом, просторном помещении. Здесь было гораздо тише. Но воздух как будто шелестел от вздохов гигантского колеса, мерно и почти невидимо вращавшегося во впадине пола. Широкий ремень, пощелкивая, бежал от колеса к насосу.
— Матвей Яковлевич! — позвала обыкновенным голосом Катина мама. — Принимай гостей.
Лена увидела: у окна, большого и чистого, стоит простой кухонный столик. На нем синий эмалированный чайник, кружечка, разграфленная толстая книга, придавленная для чего-то гаечным ключом. Чайник, кружечка и даже ключ после шума и грохота коридора были удивительно домашними, спокойными. За столиком, пригнувшись — видна была только спина, — стоял кто-то в серой куртке.
— Привела я тебе помощницу-то, Матвей Яковлевич! — улыбнулась Катина мама. — Прошу любить да жаловать.