Когда однажды он демонстративно лег спать на полу, не желая осквернять себя даже мыслью о плотском грехе, потому что начался Великий пост – это Олег-то, который, бывало, будил ее среди ночи, потому что ему срочно требовалось сбросить напряжение! – Нелька поняла, что от всего этого ее начинает тошнить. Она еле долежала на топчане до утра, чтобы не уходить слишком уж демонстративно, а вернее, просто потому, что дожидалась, когда откроется метро.
И вот теперь он сломал позвоночник, упав из-под купола какой-то церкви…
– И… что с ним?… – с трудом выдавила из себя она.
– Лежит, – пожал плечами Егоров. – Из больницы его выписали – говорят, смысла нет лечить, все равно ноги двигаться не будут. Ухаживать за ним некому – родители умерли, оказывается. Ну и лежит, что ему еще остается? Мы Вернеру из немецкого посольства пару его картинок продали, сами еще скинулись кто сколько мог – сиделку ему наняли. Еле нашли! Но сколько ж нам за его картинки дали? Это, сама понимаешь, не деньги. Теперь и те кончились. Сиделка сразу ручкой сделала. Ну, я и подумал… Все-таки ты с ним жила. Я подумал, надо тебе сказать… хотя бы.
На лестнице было так тихо, что слышен был глубокий гул, идущий от старых каменных ступенек.
– Да, – еще секунду помолчав, проговорила Нелька. Непонятно было, к чему относится это «да», но она вообще мало что понимала сейчас. – Спасибо, что сообщил.
– Тебя подождать? – спросил Егоров.
– Сама дойду.
Но он все-таки ждал на площадке между этажами, пока она оденется и снова выйдет из квартиры. И в метро он все время маячил где-то в конце вагона.
«Как конвоир», – подумала Нелька.
Ее мысли были пусты, неприкаянны и бессвязны.
По лестнице, ведущей на чердак дома на Краснопрудной, она поднималась так, словно к ее ногам были привязаны пудовые гири.
– Вот ключ, – сказал Егоров. – У тебя уже ведь нет, наверное.
Он протянул ей ключ от входной двери. Нельке показалось, что на лице у него мелькнуло злорадство. Случись все это пять лет назад, когда она только-только поступила в Суриковский и впервые попала в богемную среду, Нелька не поняла бы, над чем в такой ситуации можно злорадствовать. Но за пять прошедших лет природа человеческая сделалась для нее яснее, и мотивы человеческого поведения она стала видеть отчетливее.
«Интересной жизни тебе хотелось? – говорили маленькие глазки Егорова. – Фейерверка, праздника, мужика эффектного под боком? Ну так и получай теперь! Никуда ты теперь не денешься».
Следовало признать, что за время общения с Нелькой Егоров изучил ее неплохо. Никуда она действительно теперь деться не могла…
Нелька взяла у него ключ.
– Все, Егоров, – сказала она. – Вали-ка ты отсюда. Сама разберусь.
И, не глядя больше в его торжествующие глаза, отперла дверь.
Воздух на чердаке был затхлый, тяжелый. Нелька взобралась на стремянку и открыла окно, которое было скрыто каким-то странным бруствером. Потом передвинула стремянку и открыла следующее окно, еще следующее; их здесь, под потолком, было много.
Она не могла заставить себя обернуться и посмотреть на топчан в углу. В комнате стояла тишина. Может быть, Олег спал?
Наконец Нелька спустилась со стремянки и подошла к топчану.
Олег смотрел на нее в упор. Его глаза лихорадочно блестели под низкими кустистыми бровями.
– Нелличка… – хрипло проговорил он. – Видишь, какой я теперь…
Казалось, слова застревают в его спутанной бороде. В голосе Олега была одна только тоскливая растерянность. А что еще могло быть сейчас в его голосе?
– Вижу, – сказала Нелька. – Ты сидеть можешь или только лежать?
Она произнесла это громко, ясно. Она не чувствовала ни растерянности, ни страха, ни смущения. Только сердце металось у нее в груди, как обреченное.
Да оно и было обречено.
– Сидеть могу, – сказал Олег. – Если подушку под спину подложить.
Когда он стал отвечать Нельке, его голос сразу сделался бодрее, и тоска из него исчезла как по мановению волшебной палочки.
– Подложить сейчас?
– Как хочешь.
Нелька подошла к топчану, подсунула руку Олегу под плечи. Конечно, она не смогла бы сдвинуть его с места, очень уж он был огромный. Но Олег оперся локтями о топчан и сам потихоньку подтянулся вверх. Нелька быстро подсунула подушку ему под спину.
Теперь, когда он не лежал, а сидел, вид у него стал уже не такой мертвенный.
– Давно это с тобой? – спросила она.
– Месяц. Я говорил Егорову: не надо Нелличку дергать! – торопливо проговорил Олег. – А он все равно…
«Сволочь Егоров!» – мелькнуло у нее в голове.
Но тут же она подумала: «А если бы и не дернул? Как бы я смогла?…»
Конечно, если бы Егоров ничего ей не сказал, то она просто ничего и не знала бы; это было очевидно. Но, умом сознавая эту логическую очевидность, Нелька каким-то странным образом чувствовала и другое – что ее незнание о настоящем положении вещей ничего не значило бы.
Настоящее положение вещей существовало независимо от ее знания или незнания о нем. Оно было объективно, как ураган или гроза, и точно так же, как с ураганом или с грозой, с ним невозможно было не считаться.
К нему приходилось приноравливать свою жизнь. Почему-то. Почему-то должна она была подняться на этот чердак, а не в небо над облаками, над Веной…
Это название – Вена – мелькнуло в ее сознании как молния.
То есть не название, конечно, – какое значение могли иметь для нее сейчас любые названия, вообще любые слова? – а то, как она его услышала.
Даня сказал о Вене, когда она сидела у него на коленях, и ее голова лежала у него на плече, и мысль о том, чтобы расстаться с ним всего на несколько часов, да что там часов, хотя бы на минуту, – эта мысль казалась ей невыносимой…
«Мы расстанемся с ним навсегда».
Нельку окатило таким холодом, какого она не испытывала ни разу в жизни. Ее как будто облили ледяной водой на морозе. Она не могла пошевелиться, не могла произнести ни слова: у нее онемели губы.
«Я не люблю его, – медленно, словно угасало ее сознание, думала она, глядя на сидящего на топчане огромного, чужого ей мужчину. – Я не люблю Олега, но должна остаться с ним. Хотя люблю другого. Другого. Единственного!»
Сердце подпрыгнуло у нее в груди, как мячик, ударило снизу в горло. Она чуть не задохнулась. Как же мучительны оказались эти сердечные игры!
– Что ты, Нелличка? – встревоженно спросил Олег. – Голова разболелась? Душно здесь.
Он заглядывал снизу ей в глаза. Никогда раньше не бывало так, чтобы он заглядывал ей в глаза снизу. Слишком она была для этого маленькая, и слишком он был большой.
Когда она стояла на лестнице в Суриковском, то Даня тоже смотрел на нее снизу, потому что стоял двумя ступеньками ниже; она помнила эти две ступеньки так же ясно, как темно-русые вихры у него на макушке.