держит меня здесь, но ничего не могу поделать. Тело ломит, и я слишком ослаблен. Раны требуют покоя, а этот покой — роскошь, которой у меня просто нет.
И всё-таки мысли снова возвращаются к Анжелике. Не могу перестать думать о ней. Чёрт бы побрал эту судьбу, эту долбаную путаницу, в которую я вляпался по самую шею. Она там, в городе, одна, и кто её защитит, если меня здесь держат на цепи, как бесполезного щенка? Рита мертва, и все обвинения, все ярлыки уже навесили на меня. Все, чёрт возьми, считают, что это сделал я. И кому-то выгодно, чтоб я не мог защитить ни Анжелику, ни себя.
— Мне надо вернуться в город, — выдавливаю я, и звук моего голоса будто срывается в пустоту. Начо скептически вскидывает бровь и качает головой, как родитель с несносным ребёнком.
— Черта с два, вернёшься, — отвечает он, даже не стараясь скрыть раздражение. — Тебя схватят, как только покажешься на улице, ты сам-то соображаешь, что несёшь? Не слышал, что наш человек сказал? Все в округе уверены, что ты — убийца.
Мои кулаки сжимаются, злость вскипает от этой беспомощности, от его слов. Проклятье, как же он прав. Тело измотано, и я — как загнанное животное, связанное по рукам и ногам. А этот «наш человек», что передаёт новости из деревни, говорит одно и то же: если поймают, растерзают.
— Мне плевать, — сквозь зубы бросаю я, чувствуя, как пульсирует боль в боку. — Я должен вернуться, должен всё объяснить.
Начо поднимает глаза, смотрит на меня тяжело, с укором, словно на блаженного, и вдруг встаёт, отбрасывая повязки в сторону. Он как будто взрывается:
— Объяснить? Объяснить?! Ты что, совсем не понимаешь? Твоё лицо теперь на каждом углу, каждый проклятый старик, каждая кухарка знает, кто ты. И они уверены, что ты убил её, Риту. Она ведь была влюблена в тебя, а ты… ты же знаешь, как эти люди думают.
Я стискиваю зубы, не в силах слушать. Слова Начо — как соль на открытую рану, но ведь он прав. Город полон слухов и подозрений. Проклятые фанатики. Я бы с десяток из них точно уложил, но там не десяток.
— Я должен забрать Анжелику, — хриплю я, и Начо криво усмехается, не веря ни слову.
— Тебе нужна Анжелика, да? А она? Она-то на что сейчас надеется? Ты думаешь, она просто так простит тебя? Да она и знать-то не хочет, жив ты или мёртв, — отвечает Начо с горечью.
Эти слова режут до глубины души, словно ледяной нож.
* * *
Голова гудела, а тело будто огнём полыхало, ломило всё — от кончиков пальцев до самой души. Чёртов простреленный бок не давал вдохнуть. Я уже третий день лежал на узкой койке в сырой, воняющей плесенью комнате, пока Начо поил меня мутной водой, скрипя зубами, словно не я, а он потел в горячке. Каждая минута этого адского молчания казалась вечностью. Весь город, чёрт побери, горел от ненависти ко мне, а я — я лежал, беспомощный, как ребенок. И по-прежнему… я хотел вернуться. Вырвать Анжелику из этой трясины. Но стоило мне обмолвиться об этом — Начо тут же скривился и взорвался, как порох.
— Черта с два! — прорычал он, когда я в очередной раз ляпнул что-то про город. — Ты что, смерти себе хочешь? Как только ты там появишься, нас тут же сдадут Лоретти и полиции.
Проклятие! Проклятая ловушка! Меня ждали, как мясо для забоя. Город готов был порвать на части, едва увидит меня. А Начо — как будто только и мечтал утащить меня отсюда, сбежать с этими чёртовыми бриллиантами и сгинуть из этого вонючего городишки.
Вскоре появился и тот, кого подкупил Начо, для новостей. Низкий, сутулый, как облезлый шакал, он угодливо склонился сообщая то, за, что ему хорошо платили.
— Вся деревня… — прошипел он, не глядя мне в глаза. — Вся деревня на взводе. Люди ждут момента. Только бы увидели, и задушили бы голыми руками. Особняк Лоретти набит наблюдателями — день и ночь. Не пройти и крысе… Прячьтесь, господа, сгиньте, если не хотите быть разорванными.
Разорвать… сгинуть… Я скрежетнул зубами, а голос срывался на тихий рык.
— Ты видел её? Слышал хоть что-то о ней? Об Анжелике Динаро?
— Моретто?
— Нет! Динаро!
Чёрт побери, я почти потерял надежду услышать о ней, но вот он — стоит, не догадываясь, насколько я готов его порвать, если он соврёт мне.
— А как же, — почти пропел шакал, склоняя голову. — Все эти дни говорят о ней и о вас…ее муж говорит…называет изменницей и шлюхой. Говорит, что сам сатана ее соблазнил. Чудовище, убийца… вам не будет прощения. И совет — бегите, сеньор, бегите как можно дальше. Чувство мести овладело всеми, кто знал её или хотя бы слышал имя.
Начо сплюнул, отогнав подкупленного информатора жестом. Неприятный тип, но он был прав. Проклятое место, проклятые люди. И пока мы сидели здесь, как мыши в норе, в городе горели факелы. Вонь дымящихся обвинений добралась и сюда — и это только слова. В душе каждого из них поселилась ненависть.
Я сглотнул и попытался подняться на локте, но перед глазами тут же поплыло.
— Ты не встанешь, — сурово сказал Начо, возвращая меня обратно. — Пора забыть обо всём. Никаких Анжелик, никаких старых тайн. Забудь, Альберто. Нас здесь никто не ждёт.
— Они сгнобят ее! Я не оставлю ее здесь!
Я не успел возразить: скрип половиц заставил нас с Начо напрячься. В номер зашли люди. И не просто люди — впереди, как тёмная тень, замаячил Лоретти. Вошёл медленно, сжимая кулаки. За ним — его псы, двое крепких, как стены. Но это лицо… Я знал, что он сделает. Он не пришёл сюда просто так. Меня ждёт смерть, если я останусь калекой.
Я напрягся, пытался подняться, но голова закружилась, и я снова рухнул на койку, сжимая в пальцах простыню. Вот так и кончается жизнь?
Но тут взгляд Лоретти переменился. Он подскочил ко мне, дотронулся до лба, словно бы отец к своему потерянному сыну, и в голосе его появился хрип.
— Приведите врача, немедленно! — рявкнул он.
Я лежал, прижатый к этой проклятой койке, вцепившись в её край, как будто от этого зависело моё чёртово выживание. Голова гудела от всего: от боли, от жары, от этой невозможной, долбаной ярости, что текла по венам вместе с кровью. А Лоретти сидел тут же — чуть поодаль, с тем самым идиотским, мягким взглядом, от которого, казалось,