Читать интересную книгу Парус (сборник) - Владимир Шапко

На безопасном расстоянии спотыкался о кочки Митька. И стоило приблизиться ему чуть, как кавалеры, извинившись перед дамой, кидались к нему как с пиками наперевес: ш-ш-ш-ш-шы-ы-ы! Митька откатывался назад. А гуси возвращались на исходную позицию – по бокам Кати и чуть позади неё.

– Мам, давай!.. – просил Митька, заранее плещась смехом.

– Не надо…

– Ну мам!..

Катя убыстряла шаг. Головы кавалеров испуганно вздрагивали, поспешно болтались вслед. Догоняли, укоризненно тегали: что это ещё за шуточки с вашей стороны!.. Катя ещё быстрее. Да что же это! – вскрикивали кавалеры.

– Ещё! Ещё! – смеялся, подпрыгивал Митька.

Катя бежала, вскидывая ноги в тяжёлых кирзачах, размахивая рукавами телогрейки. Благим матом орали кавалеры: держи-и! удира-ает! Мчались за ней, крылами растопыриваясь на пол-огорода. Чуть с ног не сбивали, догоняя, и тегали, тегали сердито: да что ж это такое? тега! никакого этикету не соблюдать! тега! да как можно! тега! мы к вам с самыми серьёзными намереньями, а вы? жестокая! Т-тега!

Митька сучил ногами у самого живота, совсем заходился. А Катя уже гладила, успокаивала обидевшихся кавалеров.

Дальше по кругу опять шли чинно, благородно – дама чуть впереди, кавалеры чуть позади: ну вот, другое дело! А то бежать… Дама – и бежать. От кавалеров! Надо ж такое придумать! Тега!

В том году декабрь лёг быстро, и сразу высоко поставились неподвижные, синевато-бело-искристые дни. Задумчиво-кучерявые дымы из печных труб слезили, донимали солнце. По улицам бежали, жарко всхрапывая, лошади с розвальнями и кошёвками. Бодреньким поскрипывали морозцем пешеходы. В инее, как в морозистых гусеницах, затяжелели деревья и провода.

В дом влетел Митька – раскрасневшийся, весь в снегу.

– Мама! Дедушка! Мы с Вадькой Пудом… – и осёкся.

Один гусь висел, подвешенный на верёвке возле печки. Уже ощипанный, без головы, с обрубленными лапами. Будто в кальсонах на последнем параде. Другой – голо съёжился в пере на коленях у Кати. Шмыгая покрасневшим носом, Катя зло дёргала перо, и этой же рукой смахивала слёзы с ресниц.

– Дедушка! Дедушка! – бросился в комнату Митька.

– Ну, ну… ты ж мужик… – Дмитрий Егорович обнял его, расстёгивал тулупчик.

– Дедушка! Гуси! Генералы! Дедушка!..

– Ну, ну, не надо, сынок…

– Гу-си-и-и-и… – уткнулся в грудь дедушки Митька.

9

К ночи схлынуло людское половодье, и как осадком загустело по всему вокзалу согбенными спящими кочками. У туннеля и выхода в город неопасно сочились последние струйки и ручейки. То были люди с пригородных поездов. Почти без вещей, лёгкие, прыткие.

Часа в три ночи началась уборка. Пожилые тощие тётки в чёрных халатах злыми голубятницами шугали сонных пассажиров с вещами мокрыми грязными тряпками на длинных палках из одного конца вокзала в другой. «Уборка! Уборка! Поднимайсь! Дома досыпать!»

Господи, да когда кончится-то это всё! Катя с вещами и Митькой перетаскивалась на новое место. Рядом поскрипывали старики со своими мешками. «Нарочно об эту пору гоняют, как есть нарочно! – потихоньку, с опаской, ворчала тётя Малаша. – Вона какие злые!»

На новом месте заняли целую скамейку-диван. Тётя Малаша тут же умастила голову на сидорок, ноги в вязаных белых носках подобрала на скамейку и засопела под выдавленными на спинке скамейки буквами «НКПС» – что означало: Наркомат Путей Сообщения – как под охранной грамотой. Не спал Панкрат Никитич, потихоньку рассказывал Кате о житье-бытье своём, о промашках своих в жизни, и сам удивлялся им и посмеивался над ними. Катя слушала, кивала, но постепенно взгляд её начал растворяться, голосок Панкрата Никитича отодвинулся куда-то, и гул потревоженных людей, звяканье вёдер со злыми вскриками уборщиц, стриженая голова спящего Митьки, которую она забывчиво гладила у себя на коленях, вновь зажжённая люстра, что, разжижаясь под потолком, тяжело мазала её остановленно-журчащие глаза – всё это, в полусне ли, в полуяви, навевало уже ей что-то далёкое, почти забытое…

Родом Катя произошла из глубинного алтайского села Рыжухи. Рыжих в том небольшом кержацком селе имелось не больше, чем в других местах, а прозвание село получило по имени речки, что рыжей девичьей косой бежала вдоль огородов и бань, и вдали, у закатного солнца, расплеталась несколькими вспыхивающими протоками и проточками.

Детей у Алексея и Марии Ипатьевых долго не появлялось. До тридцати пяти лет. И сам Алексей, молчаливый и наполовину уже седой мужик, и жена его Маруся, худенькая, с быстрыми, тоскующими глазами, давно уже не ждали от бога ничего. Были они без детей – как две бездомные собаки на осеннем пронизывающем ветру: и прижимаются те собаки друг к дружке в пугливой, безнадёжной тоске – и согреться не могут… И вдруг – на тебе! – понесла Маруся. Да в самое смутное время, в девятнадцатый год! Вот тебе и фистулка пустая! – ошарашенно глядели на неё бабы села, и тут же, как-то совсем не принимая Алексея в расчёт, ехидненько вещали: «Никак ветром революцьённым надуло бабу-то, хи-хих-хи…» Но Маруся знала, каким её ветром надуло, и, шагая по деревне, гордо выпячивала маленький свой острый животик. А когда, наконец, родилась девочка – «гляди-ка, и волосья такие ж, как у Алёшки, и насупленная такая ж… ну купия отец!» – бабам пришлось только руками развести: чудеса-а!

И родители, и мать Алексея, старая Григорьевна, души, что называется, не чаяли в дочери своей и внучке. Бывает любовь к ребёнку тщеславная, на людей, показушная, балованная. А бывает – выстраданная, самоотверженная, зрячая, и ребёнок расцветает в свете и тепле такой любви. И уж года два с половиной или три Катюшке было, а всё, бывало, сидели родители зимними вьюжными вечерами, и под добрый уютный потреск печи бесконечно смотрели на дочь свою, играющую за столом какими-нибудь своими тряпочками, пуговицами, палочками. Осторожным счастьем замирал на столе свет трёхлинейной лампы. А они будто до сих пор не верили, что эта серьёзная, спокойно-сосредоточенная девчушка, что играет вот сейчас у них на глазах, – их девчушка, их счастье… «Ну, опять! – обрывала сладкий их сон Григорьевна, входя в избу и клубясь морозом. – Вы чего, ребёнка никогда не видели?..» И размотав шаль и скинув телогрейку, склонялась к внучке – словно от сглаза загораживала. И гладила, гладила рассыпчатые волосики крючкастой рукой. «Не бойся, доча, их, не бойся. Играй, играй…» А сама всё гладила и гладила, остановиться не могла. Счастливые родители смеялись, как дети.

Как-то в один из дней поздней осени Маруся шила, горбясь у окошка. Алексей был на конюшне, Григорьевна у соседки судачила, а Катюшка где-то возле избы играла. И вдруг точно толкнул кто в грудь Марусю. Вскочила, заметалась по избе. Вылетела во двор – простоволосая, раздетая, в Алёшиных здоровенных пимах – дальше, на улку метнулась. Туда-сюда – нет Катюшки.

Стала Маруся. Снег косо несёт на землю. Внизу Рыжуха тонет в шуге. На той стороне, как в овчине, запорошённая пашня… И как волчица жмурясь и вынюхивая несущийся снег, Маруся пошла, пошла вдоль домов, и побежала.

А Катюшка в это время преспокойно шла себе по закраине Рыжухи в сторону от деревни. Снег круговертью кидало на тонкий гладкий лёд, узко завязывало на промокшем извилистом краю закраины, вышвыривало белыми кострами на открытую вялую воду, где он сразу сгорал. Поджариваемая чёрным холодом, шипела шуга.

Одета Катюшка, считай, по-зимнему: в тёплое пальтишко, длинную юбку, платок шерстяной, варежки вязаные. На ногах вот только – стоптанные и закривелые сапожки́. И, похоже, они у неё промокли – да что за беда! – зато остальное-то всё по-зимнему. И санки железные везёт за собой чин по чину: как же, зима уже, снег…

Катюшка останавливается и топает сапожками по льду – во все стороны испуганно разбегаются белые трещинки. Идёт дальше. Снова останавливается и топает – трещинки ещё пуще бегут. Смотрит. Думает. Опять топочет… Потом стоит и, словно целиком охватывая сознанием речку, слушает и смотрит на неё, наклонив голову набок и покручивая ею. Речка завораживает, зовёт льстиво, властно тянет. Девчушке хочется подойти поближе и потрогать шипящие, пахнущие холодом белые лепёхи, но что-то удерживает её… Она толкнула санки. Храбрыми лебедями полетели санки к воде, но там споткнулись и исчезли, нарисовав спокойный круг, который проехал немного по реке и растаял. Катюшка застыла растерянно… «Санки сплятались!» – радостно «догадывается» трёхлетний ребёнок и с замирающим сердчишком, удерживая смех, продвигается сапожками, крадётся к краю ледка, чтобы заглянуть за этот край и сразу, радостно крича, побежать назад и застукать эти хитрющие санки. Боязливо-угрожающе затрещал лёд. Катюшка останавливается и поворачивает голову назад. По пологому, заснеженному берегу в её сторону бежит какая-то тётенька. Она почему-то раздетая и как конь высоко вскидывает ноги в здоровенных пимах. Катюшка узнает мать. «Вот смесная!»