«Это было запрещено, – признается мадемуазель Ксавье. – Это считалось спекуляцией».
Она рассказывает о самом для нее мрачном дне гражданской войны. В этот день ей поручили продать галстуки. Галстуки в такой день! Но мадемуазель Ксавье не видела ни солдат, ни пулеметов, ни мертвых. Она слишком была занята галстуками, которые, говорит она, были тогда в большом спросе.
Бедная старая гувернантка! Социальное приключение, как и любовное, обошло ее, пренебрегло ею. Так, наверно, на пиратских кораблях находилось несколько божьих старушек, которые никогда ничего не замечали, занятые починкой рубашек корсаров.
Однажды она все же попала в облаву, и ее заперли в темной галерее...
Приключение в эту ночь еще раз обернулось для нее своей приветливой стороной. Лежа на нарах над черным проемом, уходившим в вечность, мадемуазель Ксавье получила на ужин ломоть хлеба и три, шоколадные конфеты. Возможна, эти три конфеты с удивительной яркостью выражали лишения, которым в то время подвергался весь народ. Мне это напоминает рояль красного дерева, огромный концертный рояль, который одна приятельница мадемуазель Ксавье продала тогда за три франка. И все же эти три шоколадные конфеты придавали всему характер какой-то игры и напоминали светлую пору детства.
Приключение обошлось с мадемуазель Ксавье, как с маленькой девочкой. А между тем ее грызла большая забота. Кому доверить перину, которую она купила за час до ареста? Она спала, прижимал перину к себе, и, когда мадемуазель Ксавье позвали на допрос, она не захотела расстаться с ней. Она предстала перед судьями, прижимая огромную перину к своему крохотному телу. И судьи тоже не приняли ее всерьез. Вспоминая о допросе, мадемуазель Ксавье вся дышит возмущением. Судьи, окруженные солдатами, восседали за большим кухонным столом. Председатель, которого бессонная ночь лишила живости, устало просмотрел ее документы. И этот человек, от чьих решений зависела жизнь или смерть, почесал за ухом и робко спросил ее:
«У меня есть дочка двадцати дет, согласилась ли бы вы, мадемуазель, давать ей уроки?»
И мадемуазель Ксавье, прижимая перину к сердцу, ответила ему с убийственным достоинством:
«Вы арестовали меня – судите меня. И если я останусь жива, завтра мы поговорим о вашей дочери!»
А сегодня вечером со сверкающим взглядом она добавляет:
«Они не смели больше смотреть мне в глаза – они были все в таком замешательстве».
А я уважаю эти восхитительные иллюзии. И думаю: человек замечает в мире лишь то, что он несет уже в себе самом. Нужен известный размах, чтобы почувствовать патетичность обстановки и прислушаться к тому, что она выражает.
Я вспоминаю рассказ жены одного приятеля. Ей удалось укрыться на борту последнего корабля белых, вышедшего в море перед вступлением красных в Севастополь или, быть может, в Одессу.
Суденышко было битком набито людьми. Любой дополнительный груз мог его перевернуть. Оно медленно отходило от набережной. Еще узкая, но уже непреодолимая трещина пролегла между двумя мирами. Стиснутая в толпе на корме, молодая женщина смотрела назад. Вот уже два дня, как побежденные казаки откатились от гор к морю и теперь все текли и текли. Но кораблей больше не было. Достигнув набережной, казаки перерезали глотки споим коням, сбрасывали с себя бурки, бросали оружие и ныряли в море, чтобы вплавь добраться до еще столь близкого суденышка. Но люди, которым было приказано не допускать их на борт, стреляли с кормы, и с каждым выстрелом на воде расплывалась красная звезда. Вскоре вся бухта была расцвечена этими звездами. Но поток казаков не иссякал, с бредовым упорством они появлялись на набережной, спрыгивали с коней, перерезали им глотки и плыли до тех пор, пока не расплывалась красная звезда...
А сегодня вечером мадемуазель Ксавье собирает десять таких же, как и она, старых француженок в лучшей из их комнат. Это очаровательная маленькая квартирка, которую хозяйка целиком расписала сама. Я принес порто, вина и ликеры. Мы все захмелели и поем старинные песни. В глазах старушек – детство, и сердцем им теперь двадцать лет, потому что они меня не называют иначе, как «мой милый». Пьяный от славы и водки, я что-то вроде сказочного принца посреди целующих меня старушек!
Появляется очень важный человек. Это соперник. Каждый вечер он приходит сюда пить чай, говорить по-французски и есть птифуры. Но в этот вечер он присаживается у кончика стола, суровый и полный горечи.
Но старушки хотят показать мне его во всем блеске.
«Это русский, – говорят они. – А знаете, что он сделал?»
Я не знаю. Пытаюсь догадаться. А мой соперник напускает на себя все более скромный вид. Скромный и снисходительный. Скромный вид большого барина. Но старушки обступили его, они его подгоняют:
«Расскажите нашему французу, что вы делали в 1906 году».
Этот значительный человек играет цепочкой часов. Он заставляет себя упрашивать. Наконец он сдается, поворачивается ко мне и небрежно бросает, в то же время отчеканивая слова:
«В 1906 году я играл в рулетку в Монте-Карло».
И вот старушки торжествуют и хлопают в ладоши.
Час ночи – и надо все же вернуться. Меня с почетом провожают до такси. На каждой руке по старушке. По старушке, которая неуверенно держится на ногах. Это я сегодня дуэнья.
А мадемуазель Ксавье шепчет мне на ухо:
«В будущем году у меня тоже будет квартира, и мы все соберемся у меня. Вот увидите, какая она будет уютная.! Я уже вышиваю дорожки. – Она еще ближе придвигается к уху: – Вы навестите меня в первую очередь. Я буду первой, не правда ли?»
Мадемуазель Ксавье в будущем году исполнится всего семьдесят три года. Она получит собственную квартиру. Она сможет начать жить...»
Конечно, первые впечатления, рассказанные в репортажах из Москвы, не исчерпали того, что Сент-Экзюпери увидел в советской столице. Пройдет немного времени, и он, оказавшись в Испании в обстановке гражданской войны, глубже поймет характер изменений, происходящих в мире.
«...Я как будто уже понимаю, в чем дело, – пишет он. – Они создали новое общество и теперь хотят, чтобы человек не только уважал его законы, но и жил его законами. Они требуют, чтобы люди образовали социальное единство не только внешне, но чтобы оно жило в человеческих сердцах. Лишь тогда станут ненужными меры принуждения...»
«Понемногу я вижу, как был наивен, когда верил всяческим россказням... Я не стану удивляться внешним проявлениям жизни... Не удивлюсь даже тогда, когда русские друзья останутся без завтрака, потому что их кухарка пошла навестить больную мать. По собственным ошибкам я сужу, как настойчиво у нас пытаются исказить русский опыт. Нет, эту страну надо искать в другом. Лишь через другое можно понять, как глубоко ее почва взрыта революций...»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});