все время впереди и все время бежит, как будто боится его, но ей никак не удается сбежать, мы не расходимся, не отделяемся, ни она, ни я, расстояние между ними все время одинаковое.
Соленый, соленый, как поцелуй в море… Глубины звука голубого полноты… Муона, кто же еще, если не она, не останавливается ни на секунду. Ветки рвут на ней одежду.
Выгорелость ослабевшего огня… Она боится его, страшится моей близости, как от прокаженного, как будто я хочу ей сделать что-то плохое! Или… Или она ведет его! Куда она меня?
Источник пенно-пузырящегося крепкого познания… Ее блуза уже совсем изодрана, куски ткани остаются висеть на колючих кустах и молодых побегах. Когда она размахивает согнутыми руками во время бега, выше локтей, по бокам, то тут, то там виднеются полные, вздымающиеся груди. Молодые. Левая моя и его, правая наша. Четыре родинки на ее спине как будто складываются в букву Т…
Окруженный крестом… Пение, пронзительное пение песни о… Если бы она убегала, то уже давно бы убежала! Не так ли? Так ли? Нет, она ведет, зовет! Тянет его за нить паутины, единственным своим волосом, который как будто растет с обоих концов сразу, из ее темени и из моей груди! Тонино, я иду, он следует за ней.
Кровавыми крестами траура… Он бы и сам побежал, но у него нет абсолютно никакой потребности это делать, когда я с тем уже успехом следую за ней, идя спокойным шагом. Все увереннее. Это не Муона. На ней нет нижнего белья. Это Муона, серая разодранная тряпка, что еще держится вокруг ее талии и шлепает ее по правой ягодице, — это все, что на ней осталось. Это не Муона.
Созвучие, обеззвучивание, первостепенная надстроенность… Где она?! Слышен летний шум ночного моря, которого не видно из леса. За деревом? За другим? Дышит где-то. Я дышу. О! Спина, близко, с четырьмя родинками, сложившимися в виде буквы Т. Я считаю, перебираю взглядом. Склоненная, сидит на корточках у основания толстого ствола.
Уже в источник воткан ток… Она медленно выпрямляется и поворачивается. Смотрит на меня исподлобья. Видно, что она веселая, улыбается мне, она просто играла, она вертится все быстрее… Полный рот, а я лишился дара речи. Она держит в руке кусочек мела, это чужие пальцы, она дает мне его, чтобы я написал ответ на зеленой табличке, которая висит на самой нижней, самой толстой ветке. Спина с буквой Т разворачивается в сторону прохладной темноты, от него, груди и лицо медленно приближаются к взгляду, ко мне, они смотрят на нас.
Т Трециць, Т Тонино, Т ты… Тами?!
Как бы это сказать?!
Та…
* * *
— Мы готовы? Мы ничего не забыли? — спрашивал Синиша уже третий раз только ради того, чтобы что-то сказать. Они с Зехрой сидели за кухонным столом, а Селим, звякая посудой, суетился вокруг плиты, довольно посмеиваясь. Они уже дважды проверили: все было на своих местах, не хватало лишь жениха. Зехра погладила четыре белые рубашки: одна принадлежала Синише, а еще три принес из дома Тонино. Селим полил торт шоколадной глазурью и спрятал его в холодильник… Все было на своих местах, кроме Синишиного сердца, которое, казалось, увеличилось в размере и застряло у него в горле. Он сам себе не мог объяснить, почему он так сильно нервничает. Всю ночь, пока небо освещали молнии и гремел гром, но не выпало ни капли дождя, он вертелся в кровати, потом садился, вставал, опять ложился, снова просыпался, вертелся… Он не мог перестать думать о Тамаре, юношеской любви Тонино, представлять, как она могла выглядеть, как она могла влюбиться в парня-дылду, как она могла убить себя…
— Пять минут одиннадцатого, я иду за ним! Он говорил, что придет в десять.
— Да щто с тобой, сейчас придет! — отозвался Селим, формируя ладонями клубничку из марципана.
— Погоди еще пар минут, — сказала Зехра, осторожно обстригая ногти.
Синиша нервно встал и поднялся в гостиную. Он поправил рукав одной из четырех выглаженных рубашек, висящих на дверях старого шкафа, прочитал еще раз заявление молодоженов, которое Тонино вчера аккуратно переписал на чистый лист бумаги, заглянул в обернутую тетрадку Брклячича, в которую Селим с обратной стороны вписал все необходимые рубрики: молодожены, свидетели, «представитель власти», дата… Включил телевизор, пробежался по всем каналам, потом вздрогнул от донесшегося вдруг снизу смеха Зехры.
— Ну, где он? Пришел? — спросил он, остановившись на середине лестницы. Но внизу все так же сидели только Зехра и Селим.
— Тони ещ не пришел, — ответила она сквозь смех, — зато этот взялсь меня подкалывать.
— Уже нанюхались, да, банда? Не могли подождать, пока мы не проведем церемонию в здравом уме, а потом уже делать, что кому хочется, да? — закричал Синиша.
— Остынь, дружок, что с тобой? Ты что такой нервный, как будт эт ты невеста! Я даж не принюхивалась с тех пор, как мы с Тони вместь, да и Селим тоже… Скажи сам, с каких пор ты тож?
Селим захихикал и почесал у себя под носом:
— Ну вот, с утра.
— Браво, просто чудесно! Знаете что, уже десять пятнадцать, и если существует на свете пунктуальный человек, то это Тонино. Я иду ему навстречу, и если мы не придем — он, я или мы вместе — до одиннадцати, то ты, Селим, тоже выходи в сторону дома Тонино. О’кей?
— Твою мать, ну щито с тобой, правд? — спросил серьезно Селим. — Совсем сдурель! Прихватило парня от возбужьдения где-т по дороге это его состояние, он застыль, ну и придет, как тольк оттает. А ты сраз выдумывайщь триллеры и хорроры! Мож, он ей цветы в лесу собирайт!
Синиша на секунду задумался.
— Неважно, я иду его искать и приведу сюда.
Действительно, обе теории Селима были весьма правдоподобны, даже если объединить их в одну. Синиша шел через сосновый бор, который источал пьянящий аромат. Он засмеялся, представив себе, как Тонино стоит застывший именно в тот момент, когда он нагнулся, чтобы собрать букет цветов для своей невесты… Возможно, ну конечно возможно, что так и есть, поэтому всю дорогу до пристани он внимательно смотрел по сторонам. Но еще более вероятной Синише казалась возможность, что утром Тонино испугался, что, пока он мечтал и готовился к главному событию в своей жизни, до него наконец дошло, во что он, собственно, впутывается. И он просто передумал жениться. Сидит теперь на корточках где-нибудь в углу, в мансарде, и плачет этим незабываемо жутким голосом, который Синиша слышал однажды ночью перед отъездом на