Читать интересную книгу Обретение крыльев - Сью Кидд

Скай все же не выдержала и рассказала про мамины зубы:

– Это случилось, когда мы сбежали во второй раз. Надсмотрщик сказал, если удерет снова, ее легко будет найти по отсутствующим зубам. Взял молоток…

– Замолчи! – прокричала матушка.

Я наклонилась и заглянула ей в глаза:

– Не надо меня жалеть. Мне тоже досталось. Я знаю, каков этот мир.

Сара

Израэль пришел навестить меня. Мы сидели на диване в гостиной Моттов и говорили об оптовой торговле шерстью и дивной погоде, он постоянно поглаживал бакенбарды. Недавно он отпустил короткую квакерскую бородку, густую, бархатистую, с проседью, и теперь казался мне более красивым и глубокомысленным, новым воплощением себя самого.

После неудавшейся попытки вернуться в Чарльстон я уехала в Филадельфию и сняла комнату в доме Лукреции Мотт, намереваясь устроить свою жизнь. Думаю, мне это удалось. Дважды в неделю я ездила в Грин-Хилл на занятия с Бекки, несмотря на заявление моего давнишнего недруга Кэтрин, что в будущем году моя маленькая протеже пойдет в школу и с начала лета наши занятия прекратятся. В таком случае мне придется искать другую квакерскую семью, нуждающуюся в гувернантке, но пока я об этом не думала. Теперь Кэтрин относилась ко мне мягче, хотя по-прежнему вся подбиралась, заметив, что Израэль улыбается мне на собраниях. Этого он не забывал делать, как не забывал и навещать меня дважды в месяц в гостиной Моттов.

И вот я смотрела на него в недоумении: почему мы так долго тащимся по бесконечной равнине дружеских отношений? На эту тему гуляли всевозможные сплетни. Что якобы два старших сына Израэля против его повторного брака, но не вообще, а именно со мной. Что он обещал умирающей Ребекке любить только ее. Что некоторые старейшины отсоветовали ему жениться, поскольку он не готов к моему, с точки зрения квакеров, сомнительному происхождению. Ведь я не была наследственной квакершей. В Чарльстоне высшей кастой считались люди, рожденные в семье плантаторов, здесь – в семье квакеров. Некоторые вещи одинаковы повсюду.

– Вы самая терпеливая из женщин, – сказал мне однажды Израэль.

Сомнительный комплимент.

Сегодня, если не считать новизну бороды, визит Израэля походил на все остальные. Я вертела в руках салфетку, пока он говорил о фермах с мериносовыми овцами и красителях для шерсти. Потом он умолк, слышался только звон чайных чашек да сверху доносились детские голоса вперемешку с шумом беготни по скрипучим половицам. И вдруг Израэль без предисловия объявил:

– Мой сын Израэль собирается жениться.

Меня смутил его тихий извиняющийся тон.

– Израэль?.. Маленький Израэль?

– Он уже не маленький. Ему двадцать два.

Он вздохнул, словно упустил что-то важное, и мне в голову пришла абсурдная мысль: а нет ли у квакеров закона, по которому отцу запрещается жениться после сына? Еще я подумала, что борода – это скорее не новое воплощение, а уступка.

Когда пришло время прощаться, Израэль взял мою руку и прижал ее к темным завиткам волос на щеке. Потом закрыл глаза, а когда открыл их, я почувствовала: он хочет что-то сказать. Я подняла брови. Но он отпустил мою руку, встал с дивана, и мимолетная мысль, мелькнувшая у него в голове, так и осталась невысказанной.

Потом неуверенной походкой он направился к двери и вышел вон, а я осталась сидеть, осознав с пугающей отчетливостью всю пассивность, сомнения по поводу будущего. Но не сомнения Израэля, а собственные.

* * *

Мы с Лукрецией сидели в крошечной комнатке, которую она называла студией, а в окно барабанил ледяной зимний дождь. Мы подвинули кресла ближе к камину, в котором трещали дрова и, как струны арфы, пело пламя. Лукреция открыла небольшой пакет с почтой, прибывшей днем. Я читала роман Вальтера Скотта, запрещенный у квакеров, отчего он казался еще более захватывающим. Но в тот момент, осовев от жары, я отложила книгу и уставилась на огонь.

Это было мое любимое время суток – детей уже уложили спать, а муж Лукреции Джеймс пошел в свой кабинет. В маленькой комнатушке остались только мы с ней. Студия. Два кресла, большой раскладной стол, камин, навесные полки и широкое окно, выходящее на рощицу красных шелковиц и черных дубов, росших за домом. Комната эта не предназначалась для готовки, шитья, занятий с детьми или игр. В ней повсюду разбросаны бумаги, книги и корреспонденция, палитры для живописи и кусочки бархата, на которые Лукреция пришпиливала ярких ночных мотыльков, найденных в саду. Эта комната – только для нее.

Не знаю, сколько вечеров мы провели здесь за разговорами или просто сидя в молчании подобно двум отшельницам, как сегодня. Нас с Лукрецией связывало нечто большее, чем дружба. И все же я чувствовала разницу между нами. Особенно она бросалась в глаза на собраниях, когда Лукреция сидела на скамье перед прихожанами – единственная женщина-пастор среди мужчин. Она поднималась со скамьи и говорила выразительно и смело. А каждое утро в гостиной я встречалась с ее детьми, перепачканными овсяной кашей. У меня внутри что-то обрывалось, но не от зависти к ее профессии или к тому, что у нее есть эти малыши или даже Джеймс, непохожий на других мужчин, человек неизвестной мне породы – муж, который гордился профессией жены и сам варил детям кашу. Нет, дело было не в этом. Я завидовала ее предназначению. Она его нашла.

– Письмо для тебя, – сообщила Лукреция, пододвигая ко мне конверт.

Конверт был Нинин, но почерк не ее – детский и неумелый. «Мисс Саре Гримке».

Дорогая Сара!

Моя матушка вернулась. Нина сказала, я сама могу сообщить тебе новость. Она сбежала с плантации, где ее держали все это время. Тебе надо с ней увидеться. Она вся в шрамах, с седой головой и на вид стара, как Мафусаил, но в душе все та же. Она привела с собой мою сестру, которую зовут Скай. Имя то еще. Это все матушка с ее мечтами. Она всегда говорила, что когда-нибудь мы взлетим, как дрозды.

Госпожа без конца злится на Нину. Нина натворила что-то в пресвитерианской церкви. На прошлой неделе приходил человек и ругал ее за то, что она там наговорила. У меня надежда только на матушку и Скай.

Долго я писала это письмо. Прости за ошибки. Я больше не читаю и не работаю над словами. Но когда-нибудь займусь этим.

Подарочек.

– Надеюсь, новость хорошая? – спросила Лукреция, она пристально всматривалась в мое лицо, выражавшее смесь восторга и душевной муки.

Я прочитала письмо вслух. Много не распространялась о рабах нашей семьи, но рассказывала про Подарочка. Лукреция потянулась ко мне и похлопала меня по руке.

Мы умолкли, а за окном лились темные потоки дождя. Закрыв глаза, я попыталась представить встречу Подарочка с матерью. И с сестрой по имени Скай. Шрамы Шарлотты и седые волосы.

– Почему Господь вкладывает в нас столь сильные стремления… если они ни к чему не приводят?

Это был скорее вздох, чем вопрос. Я думала о Шарлотте и ее упорной мечте о свободе, но, произнеся эти слова, поняла, что они – и обо мне тоже.

Я не ожидала ответа от Лукреции, но через секунду она заговорила:

– Бог наполняет нас всевозможными желаниями, идущими вразрез с миропорядком, исполняется не все, но не думаю, что это по воле Господа. – Она с улыбкой взглянула на меня. – Полагаю, причина в людских деяниях. – Она подалась ко мне. – Жизнь трудна, Сара. И по-настоящему жестока к Подарочку, ее матери и сестре. Все мы силимся увидеть клочок неба, правда? Подозреваю, что Господь вкладывает в нас эти стремления для того, чтобы мы, по крайней мере, пытались изменить порядок вещей. И мы должны пытаться, вот и все.

Я чувствовала, что ее слова пробивают брешь в жизни, которую я себе придумала. Неустранимую брешь.

Я рассказала Лукреции, что ребенком стремилась обрести всю вселенную. Получить профессию, совершенно не принятую среди женщин. Хотелось признаться, что я не так уж довольна работой гувернантки, к которой у меня не лежала душа, но сдержалась. Даже Нина не знала о моем желании стать юристом, о том, каких унижений мне это стоило.

– Но ты сделала все возможное, чтобы стать священником… Довела дело до конца… Я часто думала о том, что для осуществления подобного человек должен услышать особый призыв от Господа.

Квакерские священники не имели ничего общего с англиканскими или пресвитерианскими клерикалами, к которым я привыкла. Они не стояли за кафедрой и не произносили проповеди – они говорили во время Молчания по вдохновению от Бога. Разумеется, высказаться мог любой, но священники были наиболее красноречивы, умели выстраивать богослужения, и их голоса отличались один от другого.

Лукреция поправила растрепавшиеся волосы: