Сухо стукнул выстрел, потом второй. Два кусочка свинца вошли в неповоротливую драконью тушу, скрытую зарослями.
Попасть в голову почему-то не получилось. Странно. Ну да ничего, теперь это неважно.
— Ай-яй-яй, отравленные пули, — в голосе рептилии прорезалась издёвка. — Специальный драконий яд. Старинный рецептик-то. Поди, у Дракулы вычитал? Как неспортивно…
Перекат. Выстрел. Перекат.
— А ведь ты думаешь, что я тебя не убью, такого умника. Дескать, лучше умереть драконом, чем маленьким больным человечком… а вот это мы сейчас проверим…
Герман снова ушёл под защиту дерева, в три приёма перезарядил обойму. Яд должен подействовать через несколько минут, если верить рукописям Караджале. Он рассчитал правильно: дракон тяжёл, неповоротлив, лучшая стратегия — внезапная атака. Сейчас он, впрочем, сам станет этой неповоротливой тушей. Будем считать, что у него есть лет сто в запасе. За это время вполне можно успеть…
Он так и не додумал свою мысль до конца. Шея дракона стремительно вытянулась, оказавшись неожиданно длинной, и обвилась вокруг дерева. Маленькие острые клыки сомкнулись чуть ниже профессорского затылка. Позвонки хрустнули, и тело господина Германа Брюмеля исчезло.
Пистолет закувыркался в воздухе и упал куда-то в заросли. Бронежилет сложился пополам. Пустой ботинок покачнулся и медленно завалился набок.
Через полчаса на тропинку выбрался голый сухопарый человек. Подобрал валяющееся под деревом тряпьё. Неторопливо оделся. Постоял немного, привыкая к новому телу. Потом сложил руки рупором и крикнул.
Из зарослей бесшумно появился высокий туземец в набедренной повязке.
— Это ты, господин? — спросил он на языке унгклеле.
— Да, это я. Всё стало так, как я сказал раньше. Я взял тело этого белого. Но оно нездорово. У него больная кровь.
— Ты знаешь, господин. Врачи унгклеле лечат любые болезни крови, — с гордостью сказал туземец.
— У меня та же самая болезнь, что у тех двух белых, которых вы исцелили четыре луны назад, — осторожно сказал бывший дракон. — И, кажется, в запущенном состоянии.
— Не сомневайся, ты будешь жить, господин, — туземец сложил руки на груди в знаке полной уверенности. — Но ты не оставишь нас?
— Возможно, мне придётся отлучиться на некоторое время. После вашего врачевания у меня останется лет двадцать жизни, и мне нужно будет найти себе новое тело… Детей-то мне делать уже поздно, тут ваши снадобья не помогут. Наверное, придётся расширить дело. Надо принимать больше больных.
— Вчера к нам привезли ещё троих, господин, — туземец улыбнулся. — Мы их вылечим. Это большие люди, их жизнь стоит дорого.
— Мне нужно около двух миллионов долларов, чтобы купить новое тело. И ещё как минимум миллионов десять на жизнь, раз уж я придётся и дальше находиться в человеческом облике. Быть драконом обходится значительно дешевле… Мне нужно хорошее тело, а никто не хочет продавать детей за нормальную цену, — проворчал бывший дракон. — Кстати, — внезапно обратился он к туземцу, — ты любишь своих детей?
— Да, господин, я их люблю, — с достоинством сказал негр. — Но если тебе нужна их жизнь…
— Не беспокойся, она мне никогда не понадобится… Так, значит, ты их любишь? Со мной вот тоже однажды произошло что-то подобное. Когда-то, когда я жил в другом теле, у меня был сын. Хилый, некрасивый. Но я… я его почему-то любил. Да, наверное, любил. Во всяком случае, мне не хотелось убивать его на Поединке и жить в его теле. И… я бил его. Унижал, наказывал. Наверное, я пытался таким способом убедить самого себя, что он ни на что не годен, что такое тело мне не нужно… Ну так за это он подсыпал мне в питьё крысиную отраву. И удрал из дому. Я три дня блевал от его угощения. И всё время думал о том, что моего парня прирежут где-нибудь в городе, просто так… зазря. Я чувствовал вину. Даже не перед ним. Скорее, перед собой. Я не сделал добра ни ему, ни себе. Ты понимаешь меня?
— Нет, господин, — спокойно ответил туземец.
— Потом мне захотелось стать какой-нибудь долгоживущей травоядной животиной, которой не нужно каждые тридцать-сорок лет убивать своих детей, чтобы жить дальше… Поэтому я пришёл сюда. Убил дракона. И сам стал драконом. Мне нравилась такая жизнь. Понимаешь ли ты меня?
— Тот старый дракон был совсем глуп, господин, — туземец почтительно склонился, — а ты мудр. Мы делаем так, как ты говоришь, и наши животы всегда полны. Никто не сожалеет о том старом драконе. Ты ведь не оставишь нас?
— Не оставлю. Теперь я не чувствую никакой вины. Ведь это он сам вызвал меня на Поединок, а не я. Оказывается, это очень важно. И, признаться, я убил его… с удовольствием. Не надо оставлять в живых того, кто помнит про твою… ошибку. Всё кончилось хорошо. Ладно, иди. Ты всё равно не понимаешь, о чём я говорю. А теперь мне нужно побыть одному, — господин Мартин Брюмель, кряхтя, присел, чтобы затянуть потуже шнурок на левом ботинке. Потом выпрямился.
— Иди в деревню. Оставь меня одного.
Туземец почтительно поклонился и побежал вдоль по просеке.
Между волком и собакой
Россия, 2025. Подмосковье.
Специализированная школа-интернат N 2 «Сосновый бор».
«Интерес к телесности, парадоксально понимаемой как более подлинное выражение „духа“ — в том числе, разумеется, и „национального духа“ — нежели его традиционно понимаемые эпифеномены, такие, как образованность, вкус, или умение разбираться в людях, знаменует собой не только окончательную исчерпанность романтической рефлексии над темой „национального“, но также и…» — перо соскользнуло с палетки, покатилось, и, звякнув, упало на пол. Владим включил подстольную камеру и осмотрел пол: вредная вещица имела манеру закатываться чёрт-те куда. Наконец, он обнаружил её под тумбой. Достать её оттуда манипулятором было невозможно, а звать кого-нибудь из ходячих было неловко.
Пришлось подключать клавиатуру. Он с отвращением ткнул пальцем в холодный шершавый пластик, и подумал о том, что обострённая чувствительность, как и любое компенсаторное обострение чувств, в некотором смысле выдаёт калеку больше, чем само увечье. Слепых отличает прекрасный слух. Точнее сказать, разборчивость в звуках. Юрик, например, плохо слышит шумы, но прекрасно различает шёпот в дальнем углу комнаты. Распространяется ли это правило на «чувствительность» в романтическом смысле слова? И не является ли скрытым условием чаемой романтиками эмоциональной бури — онемение духовного центра человеческой личности? Это могло бы быть интересным поворотом темы…
Владим перечитал уже написанное, и невольно поморщился. Умничанье, длинные фразы, псевдоэрудиция и неряшливость мысли. Натан Аркадьевич в таких случаях говорил — «это товар для Кременчуга». Кажется, это из Бабеля… Он набрал адрес поисковика, проверил: да, так и есть. «В сущности, эрудиция есть одна из утонченных форм рессентимента: знать здесь означает уметь уличить новое в том, что оно старо. Ничто так не тешит инстинкты энциклопедиста, как случайно подвернувшаяся возможность сравнить только что родившуюся мысль с какой-нибудь избитой истиной, и тем самым прихлопнуть её, как муху.» Это ведь моё сочинение, с отвращением подумал Владим. И, кажется, получил за то него десять баллов. Господи, я же ведь целый месяц был ницшеанцем. То есть считал себя ницшеанцем. Ницшеанцем нельзя быть: им можно только казаться, не важно — другим, или самому себе. Эта мысль, кстати, промелькнула в том письме к Виктории, где я впервые отважился намекнуть на свои чувства к Ней…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});