отряду Тойво дорогу в местечко Габаново — по пути к реке Свирь, где финнов отродясь не было. Да и вообще, кроме набегающих рыбаков вообще никого никогда не было, можно было выслать разведку, а самим переждать под крышей какой-нибудь рыбацкой хижины.
— Странный у нас рейд получается, — говорили диверсанты. — Ходим-бродим, грусть наводим. Немцев испугали, сами финнов испугались, ни разу даже не выстрелили. Весь Первомай — псу под хвост.
Второго мая, получив разведданные, отряд Антикайнена совершил налет на Лодейнопольскую комендатуру. Пленных тоже не брали — в самом деле, куда их девать-то?
В здании бывшего банка было не более шести человек. Вне здания маялись по служебной надобности еще порядка девяносто четыре воина-интернационалиста: четыре из них ходили патрулем, восемь караулило переправу через реку Свирь, трое пьянствовало в трактире, тридцать девять укрепляло оборонительный редут на обочине дороги Лодейное поле — Волхов, восемь наблюдали с самых высоких мест советскую территорию, десять — ковырялись в носу, ожидая результатов наблюдений, прочие спали в специально отведенных для этого местах.
В комендатуру вошел Оскари, протиснувшись в узкий проем двери, сел за стол и тяжело, как после выполнения работы, вздохнул.
— Was ist das? — спросил комендант.
— Naturlich, — ответил Кумпу и добавил. — Сдавайтесь.
— Красный? — спросил кандидат в офицеры Пекка Палосаари и, задохнувшись в гневе, прокричал. — Караул!
На сигнал тревоги финны отреагировали согласно штатному расписанию: караульные похватали оружие и побежали на зов. Вестовой через заднюю дверь помчался в комендантскую роту.
Когда все четверо солдат ворвались к коменданту, потрясающему своим револьвером, Оскари дернул одного из них за дуло винтовки, так что тот щитом оказался перед ним, и обратно шмыгнул в ту же самую узкую дверь. Шмыгать у Кумпу получалось очень хорошо, несмотря на все его габариты.
Следует отметить, что выход, используемый им, как вход, был специальной дверкой, в которую подавали в банк мешки с золотом-бриллиантами или еще с чем-то в золотые времена, предшествовавшие Временному правительству.
Финны на секунду застыли, изумленные, а потом взорвались к чертовой матери. И не мудрено, ведь Оскари, убегая, оставил после себя гранату, как грозное предупреждение: руки прочь от Советской Карелии!
Соратники уже ждали его, предварительно свернув голову отловленному на выходе из комендатуры несчастному вестовому. В здании банка теперь было менее шести человек.
Звон выбитых стекол и глухой рокот взрыва, конечно, привлек внимание обывателей, но они не решились идти проведать, что это было? Финский патруль ускорил шаг и двинулся на непонятный для них звук. А четверо диверсантов, стараясь передвигаться спокойно и непринужденно, двинулись на помощь своим товарищам, которые в это время заходили с тыла к работающим возле дороги оккупантам.
Тойво, как старый шюцкоровец, наметанным глазом определил, где сидят смотровые «кукушки», и расставил своих бойцов вне зоны досягаемости их выстрелов.
Дальше началась перестрелка, жертвами которой сразу стало пять или шесть финских солдат. Это внесло в их ряды великое разочарование «освободительной войной в Карелии».
С Советской территории правильно оценили всю чехарду, творившуюся у фиников. Командиры сказали «ура», и красные побежали в атаку. Наступление было успешным, потому что — внезапным, поддерживаемое диверсантами Антикайнена. Скоро с Лодейным полем было все кончено: город снова стал советским.
Успех был развит на узком участке между Ладогой и ближайшими к ней деревнями. А 4 мая Красная Армия выбила финнов из Олонца.
19. Видлицкая операция
Начальник боевого участка олонецкого фронта Модест Поликарпович Гусаров вызвал к себе командира диверсантов Антикайнена и долго жал ему руку. Комиссар фронта Эйно Рахья довольно ходил вокруг них, как кот рядом с кадкой сметаны.
— Я же говорил, что это проверенный товарищ! — приговаривал он. — Наш выпускник!
— Ну, герой, Антикайнен, такое наступление организовал! — радовался Гусаров.
— Служу трудовому народу, — осторожно ответил Тойво.
— Какие потери понес отряд? — начальник участка достал из кармана бумагу и химический карандаш. — Всех наградим посмертно!
— Потерь среди личного состава нет! — отрапортовал Антикайнен.
— Как это — нет? — удивился Гусаров. — А как же патриотизм, «все, как один умрем», награды кому? Нет, это никуда не годится.
Рахья посмотрел на Тойво и вздохнул: действительно, никуда не годится.
Возникла нехорошая пауза. Чтобы хоть как-то ее скрасить, товарищ комиссар заметил:
— А мы товарища Антикайнена в партию отрекомендуем. Молод, но партии такие люди как раз позарез нужны. И научит его партия патриотизму, будут у него и потери, и награды. Уж партия об этом позаботится!
Голова у Тойво пошла кругом: вот тебе нате — всеми помыслами от политики, а она просто за глотку берет своими когтистыми лапами. Когда же он теперь обратно в Финку уберется? Там, говорят, коммунистическая партия объявлена вне закона.
— Ну, что молчишь, товарищ Антикайнен? — строго нахмурив брови, сказал Гусаров. — Партия тебе доверие оказывает!
— А чего ему говорить? — вступился Рахья. — И так все понятно: поздравляем, товарищ Антикайнен! Партия вас оценит!
— Поздравляем, товарищ Антикайнен! — тоже сказал начальник боевого участка. — Можете быть свободны.
— Яволь! — сказал Тойво и тут же поправился. — Слушаюсь.
«И повинуюсь», — подумал про себя и ушел.
Вот ведь судьба — индейка! На руках ни одного документа, за исключением просроченного мандата от Глеба Бокия, а в Красную Армию — добро пожаловать. Да что там — в партию рекомендуют! Как жить в этой жизни?
Лихой наскок, выбивший AVA из Олонца, не позволил, однако, Красной армии задержаться в городе надолго: тылы не поспели за арьергардом, основные войска замешкались в организации марша, наметить ключевые оборонительные места не успели. Фон Хертцен взбеленился и послал в бой свой резерв, который завершился быстрым возвращением города финнам. 7 мая над Олонцом снова затрепетал синий финский крест на белом полотнище. Почему-то знамен с карельской геральдикой AVA не имело.
Понять, зачем кому-то сдался этот невеликий городок с великой Историей, трудно. Стратегическое положение его было крайне невыгодным — обойти можно со всех сторон, промышленности — никакой, да и люди — что за люди в Олонце! Вероятно оттого, что когда-то можно было гордиться олончанами, теперь также можно было и стыдиться ими. Всякий сброд с деревень переселялся в город, решительно настраиваясь на одно: потреблять, истреблять, усугублять. Коренное население, карелы-ливвики, как-то растворились в пришлых ливвиках, людиках, русских и белорусах, не говоря уже об украинцах и евреях. Переселенцы не могли реализоваться у себя на родине, поэтому ничего путного они с собой не несли — только стяжательство и новую великую олонецкую черту характера, определенную словом «хапуга». А это обстоятельство