Она посмотрела на Мануэлу и Руди, гуляющих в саду.
— Мануэла, я тебе позволила с утра надеть лучшее платье с одним условием — чтобы ты его не запачкала. Посмотри на себя! Какая ты грязнуля!
Мерседес нахмурилась, углы красиво очерченных губ опустились.
— Она не виновата, — вступился за нее Руди. — Она поспорила с Марианной из-за куклы. Они хотели посмотреть, как действуют ноги и руки. Я им обещал, что мы поправим дело, и кукла будет опять как новенькая.
— Дай посмотрю. — Мерседес протянула руку.
Она не была щедра на слова, больше молчала. О чем она думала, не знал никто, даже ее муж Коррадо; держать в строгости детей она предоставляла ему, и все, что он велел, исполняла беспрекословно и безропотно, разве только случится что-то уж вовсе необычное.
Внимательно осмотрев куклу, Мерседес положила ее на траву и взглянула на Мануэлу.
— Завтра утром я постираю кукле платье и сделаю новую прическу. А сегодня вечером, после ужина, Руди может приклеить ей волосы и вымыть ее.
Слова эти прозвучали не то чтобы как утешение, скорее как приказ. Мануэла кивнула, неуверенно улыбнулась, ей сейчас ужасно хотелось, чтобы мать улыбнулась. Мануэла чувствовала — есть у нее с матерью что-то общее, что разнит их обеих от отца и всех остальных.
— Мама, можно я посмотрю, как Руди будет учиться ездить верхом?
Мерседес улыбнулась.
— Да, конечно, доченька. Я тоже пойду с вами, если только Руди будет не против.
— Нет, я не против, — сконфуженно проговорил Руди. — Но я еще не очень хорошо умею ездить.
— Ничего страшного. Нам обеим будет очень любопытно понаблюдать за тобой.
— Да, мама, — согласилась с нею Мануэла.
Мерседес поднялась с травы, и они втроем зашагали к конюшне. Дети шли впереди и разговаривали между собой. Мерседес задумалась.
Удивительный край эта Аргентина. Есть в нем величие и красота. Почва совсем красная, цвета свежепролитой крови, и там, где земля не отдыхает под паром, сахарный тростник на ее фоне особенно хорош, длинные и узкие ярко-зеленые листья колышутся в пятнадцати — двадцати футах над землей на красноватых стеблях толщиной в руку. Коррадо с восторгом объяснял ей: нигде больше тростник не растет такой высоченный и такой богатый, не дает столько сахара. Слой этой красной почвы толстый, до ста футов, и состав ее самый питательный, в точности такой, как надо, и дождя всегда хватает, вот и тростник растет самый лучший.
Руди неуверенно и неумело взобрался в седло. Лошадь под ним, почувствовав неопытного седока, загарцевала. Конюху стоило немалого труда успокоить ее.
Мерседес и Мануэла наблюдали за этой сценой издали.
— Ты довольна? — спросила у дочери Мерседес.
— Да, мама, — ответила та и засмеялась.
— А почему ты смеешься?
— Смотри на Руди, — Мануэла указала рукой.
— Ничего, — заметила Мерседес, — он скоро научится.
— Научится?
— Конечно, дочка.
Мануэла недоверчиво посмотрела на мать.
— Ведь это так трудно. Ты уверена, что он обязательно научится?
— Да. Разве ты не видишь? Он ведь старается. Главное — иметь желание научиться, а у Руди этого желания предостаточно.
— Если Руди станет таким же, как папа, — серьезно сказала Мануэла, — научится обращаться с лошадьми, я выйду за него замуж.
Слова дочери рассмешили Мерседес.
— Да, дорогая, ты права. Давай поддержим Руди. Молодец, Руди! Очень хорошо! Ты можешь поаплодировать ему.
— Очень хорошо, Руди! — закричала девочка. — Завтра мы поедем вместе!
«Наивная девчонка», — подумала Мерседес и вспомнила, какой она сама была в детстве, в молодости. Как наивно верила в безоблачную и полную счастья жизнь впереди. Она верила людям. Вспомнила свое первое знакомство с Коррадо. Он еще не был ее мужем. До встречи с ним Мерседес уже хотела иметь ребенка, и сколько ей пришлось ради этого вынести… Незавидная у женщин доля…
Ее первым мужчиной был Виктор. Они познакомились случайно и много потом путешествовали вместе. Но Мерседес никогда не забудет первую ночь близости с ним. Он не очень ей нравился, да она в ту пору еще и не знала, что такое любовь.
Во время первого их путешествия они остановились в какой-то гостинице, Виктор задержался в баре, и Мерседес легла спать одна. Летняя южная ночь внезапна, как удар грома: кажется, не успело сесть солнце — и вмиг все заливает густой теплой патокой непроглядная темень. Когда Виктор вернулся, Мерседес уже погасила свет и лежала в постели, натянув одеяло до подбородка. Виктор со смехом протянул руку, сдернул одеяло и швырнул его на пол.
— Не замерзнем, Мерсик! Укрываться нам ни к чему.
Она слышала, как он ходит по комнате, видела смутный силуэт — он раздевался — и прошептала:
— Я положила твою пижаму на туалетный столик.
— Пижаму? В такую жару? Неужто ты надела ночную рубашку?
— Да.
— Так сними. Все равно эта дрянь только помешает.
Мерседес кое-как высвободилась из длинной ночной рубашки; слава Богу, совсем темно, и Виктор ее не видит. Но он прав, гораздо прохладней лежать без всего, ветерок из раскрытых окон слегка овевает кожу. Только неприятно, что в той же постели будет еще одно горячее тело.
Виктор сел на кровать. Пружины скрипнули; влажная кожа коснулась ее плеча, и Мерседес вздрогнула. Виктор повернулся на бок, притянул ее к себе и стал целовать. Сперва она покорно лежала в его объятиях, стараясь не замечать его раскрытых жадных губ и неприлично назойливого языка, потом попыталась высвободиться: не желает она обниматься в такую жару, не нужны ей его поцелуи, не нужен ей Виктор. Сейчас все совсем не так, как было при их первой встрече, и она чувствует — сейчас он нисколько не думает о ней, коротко обрезанные острые ногти впились в нее… Чего он хочет? Испуг перешел в безмерный ужас, не только тело ее оказалось беспомощно перед его силой и упорством, сейчас он словно и не помнит, что она живой человек.
— Надо поосторожнее, — выдохнул он. — Ляг, как надо, пора. Да не так! Ты что, вовсе ничего не понимаешь?
«Нет, Виктор, я ничего не понимаю, — хотелось ей закричать. — Это отвратительно, это непристойно, что ты со мной делаешь, уж наверное, это против всех законов божеских и человеческих!»
Он навалился на нее всем телом, одной рукой давил на нее, другой так вцепился ей в волосы, что она не могла шевельнуть головой. Вздрагивая от чуждого, неведомого, она пыталась подчиниться Виктору. Даже сквозь туман страха и усталости Мерседес ощущала — надвигается неодолимое, неотвратимое, потом у нее вырвался громкий, протяжный крик.
— Тише ты! — глухо простонал Виктор, выпустил ее волосы и поспешно зажал ей рот ладонью. — Ты что, хочешь всю гостиницу переполошить, черт возьми? Подумают, я тебя режу! Лежи смирно, больно будет, сколько полагается, и все.