Притулившись на сиденье, Эндрю с возрастающим удивлением размышлял о том, что неслучившиеся события не отпадают от жизни, словно стружки, которые плотник выметет за порог, а прорастают побегами новых миров, каждый из которых настоящий. У Эндрю закружилась голова от одной мысли, что на каждом перекрестке, где ему приходилось выбирать дорогу, рождался новый Эндрю, чтобы прожить жизнь, параллельную его жизни, даже не подозревая о существовании своих двойников, и от простых решений обычного человека зависели судьбы целых миров. Неужели вселенная и вправду подобна ящику с двойным дном и значительно превосходит пределы, установленные человеческим слухом и зрением? Теряют ли розы свой цвет, когда на них никто не смотрит? Правда ли то, что ему открылось, или он просто бредит?
Разумеется, все это были риторические вопросы. Но природа сжалилась над ним и снизошла до ответа. Внезапно налетевший ветерок подхватил осенний лист, из тех, что покрывали дорогу, и закружил его в стремительном вихре над гладкой поверхностью лужи, словно демонстрируя единственному зрителю забавный фокус. Пораженный Эндрю, не отрываясь, следил за причудливым танцем, пока каблук Чарльза не прижал листок к земле.
— Ну все, можно ехать, — торжествующе провозгласил Уинслоу, вскинув шляпу высоко над головой, как охотник подстреленную дичь.
Устроившись рядом с Эндрю, он удивленно поднял бровь, сбитый с толку мечтательной улыбкой, застывшей на губах его кузена.
— Все хорошо, Эндрю? — спросил Чарльз.
Харрингтон тепло взглянул на брата. Чарльз готов был мир перевернуть ради него и Мэри Келли, и он не останется в долгу: вернется к жизни и проживет ее всю, до последнего дня. Он снова станет кузену настоящим другом, постарается заслужить прощение за восемь лет равнодушия и холода. Он схватит жизнь обеими руками, словно нежданный подарок, чтобы прожить ее наилучшим образом, как Чарльз, как все вокруг. Он превратит остаток своих дней в бесконечно долгий, безмятежный воскресный вечер и спокойно дождется назначенного ему срока. Это будет не слишком сложно, ведь жизнь сама по себе — уже чудо.
— Лучше не бывает, Чарльз, — весело отозвался Эндрю. — Настолько хорошо, что я, так и быть, готов принять приглашение на обед, но лишь при условии, что твоя очаровательная супруга позовет свою не менее очаровательную сестрицу.
XVII
На этом можно было бы завершить первую часть нашей истории, по крайней мере для Эндрю она закончилась именно тогда, но это только для Эндрю. Чтобы поведать его историю, моего вмешательства не потребовалось бы: Эндрю мог бы рассказать ее сам, как любой человек рассказывает о своей жизни на смертном одре. Впрочем, его повествование все равно было бы предвзятым и неполным, если, конечно, речь не идет о человеке, младенцем попавшем на необитаемый остров и прожившем на нем до старости в компании обезьян; вот он-то мог бы, не рискуя ошибиться, утверждать, что его жизнь была именно такой, какой он ее запомнил, и то при условии, что макаки не припрятали в какой-нибудь пещере сундук с книгами, одеждой и фотографиями, выброшенный с ним на берег. Однако, если не принимать в расчет переживших кораблекрушение младенцев, любой из нас подобен нити, вплетенной в ковер: переплетаясь с нитями-душами других людей, наша собственная душа становится частью узора жизни. Лишь тот, кто полагает, будто мир — это театр марионеток, которых укладывают в коробку, когда он отправляется спать, решится доказывать, что знает жизнь во всей ее полноте. В ином случае, перед тем как испустить последний вздох, он вынужден будет признать: его представления об окружающей действительности были ограниченными, приблизительными и не всегда верными, на жизнь его влияло немало вещей, и хороших и дурных, о которых он даже не подозревал, а ему и в голову не приходило, что жена изменяет ему с кондитером, а соседская собачонка имеет привычку мочиться на его азалии. Чарльз не видел, как осенний лист кружится в вальсе над лужей, а Эндрю не видел, как его кузен забирает свою драгоценную шляпу. Конечно, он мог представить, как Чарльз входит в дом Уэллсов, извиняется за новое вторжение, шутит насчет того, что на этот раз он безоружен, и как все трое, словно дети за игрой в жмурки, разбегаются по комнатам в поисках злополучного головного убора, но в тот момент все мысли Харрингтона были заняты параллельными мирами и ящиками с двойным дном.
Я, в отличие от своего героя, вижу и слышу все, даже то, чего мне совсем не хотелось бы видеть и слышать, и мое дело извлечь из вороха самых разных событий те, что прямо связаны с нашей историей. А значит, мне предстоит вернуться назад, к тому моменту, когда Чарльз объявил о том, что забыл шляпу, и вернулся в дом писателя. Читатель волен спросить, есть ли смысл тратить время на столь незначительное событие. Никакого смысла, отвечу я, если бы мы могли с уверенностью сказать, что Чарльз действительно забыл шляпу по рассеянности, однако вещи и события никогда не бывают такими, как нам кажется. Позвольте мне на этот раз не приводить длинного списка житейских примеров, тем более что каждый из вас сможет без труда предложить свои собственные, даже если поблизости от его дома нет кондитерской, а в саду у него не растут азалии. Итак, усадив кузена в экипаж, Чарльз воскликнул:
— Погоди, я шляпу забыл. Я сейчас, Эндрю.
Уинслоу быстрым шагом пересек маленький садик и прошел в дом, направляясь в гостиную, в которую они совсем недавно перенесли Эндрю. Шляпа преспокойно висела на крючке, на том самом месте, где он ее оставил. Чарльз взял ее, улыбнулся и, вместо того чтобы направиться к выходу, что было бы вполне логично, поднялся на чердак. Писатель и его жена хлопотали около машины времени при тусклом свете масляной лампы, установленной прямо на полу. Чарльз привлек их внимание громким покашливанием и торжественно объявил:
— По-моему, все прошло отлично: мой кузен нам поверил!
Хозяева дома как раз забирали с полки катушки Румкорфа,[12] загодя спрятанные среди всякого хлама. Чарльз осторожно проскользнул внутрь, стараясь не наступить на выключатель, приводивший в действие генератор электрических разрядов, что так напугали Эндрю. Когда, выслушав историю Уинслоу и согласившись ему помочь, писатель предложил использовать эти дьявольские катушки, Чарльз горячо воспротивился. Покраснев от стыда, он припомнил, как зрители, и он в том числе, шарахнулись врассыпную, словно перепуганные крысы, когда бледный долговязый хорват по имени Никола Тесла[13] начал демонстрировать свой зловещий агрегат и помещение наполнили голубоватые молнии, от которых волоски на теле вставали дыбом, но Уэллс заверил молодого человека, что бояться решительно нечего. И с благоговением добавил, что это удивительное изобретение непременно изменит мир, как изменилась жизнь города Баффало, после того как Тесла устроил гидростанцию на Ниагарском водопаде и провел в него электричество. По словам писателя, это был первый проблеск зари, что развеет ночь человечества. Уэллс всерьез считал хорвата гением и не мог дождаться, когда тот сконструирует пишущую машинку, которой можно будет управлять голосом, чтобы удары пальцев по клавишам не тормозили творческий процесс. Теперь, после того как их план был с блеском претворен в жизнь, Чарльз готов был признать гением самого Уэллса: путешествие во времени едва ли получилось бы таким правдоподобным, если бы не молнии и ослепляющая вспышка магнезии, когда Эндрю повернул рычаг фальшивой машины.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});