Читать интересную книгу Порнограф - Сергей Валяев

— Это ты про Александру, что ли? — спросил князь. — Какая же она блядь?

— Она не блядь! А «блядь» — это связка, блядь.

— Ну ты даешь, блядь!

— Мальчики, блядь, прекращайте материться, — не выдержала Софочка. — У вас совесть есть, блядь?

Боже, как мы хохотали — от безмерного употребление одного и того же слова. Велик таки русский язык, если одно словцо имеет столько значений и оттенков, передавая гамму всевозможных чувств.

Через несколько минут было не до смеха. Мне. Когда я задал вопрос о наших подельниках — где их черти носят? Миха Могилевский, по утверждению Мамиашвили, утром удалился в Минфин для встречи со своими друзьями-клерками, а Костька Славич отправился домой, заявив, что ему нечего бояться в родном городе. Это мой город, заявил он и ушел, сказала Софочка.

С проклятиями я цапнул мобильный — напрасно. Абонемент, как выражаются связисты, засунул трубку себе в зад, игнорируя сигналы из космоса. Прокусив губу, почувствовал металлический привкус крови: если с этим… баловнем судьбы… что-нибудь… это будет на твоей совести, Ванечка.

Дневные магистрали были заторены транспортом, как коллекторы говном, и у меня появилось желание взять в руки АКМ и прицельным огоньком очистить наш путь, но дальновидный Сосо припрятал рожки, заявив, чтобы я прекратил его нервировать своим дурным поведением… Тогда меняемся местами, потребовал я. Обмен мы произвели на светофоре, и я, упав за рулевое колесо, утопил педаль газа до асфальта. Главный принцип на столичных, мать их ещё раз-так-растак, магистралях: уверенность и наглость. И пулемет товарища Дегтярева на крыше авто, как это часто можно увидеть у новых, в натуре, русских. И никаких проблем. К сожалению, пулемет с пулеметчицей Анкой отсутствовал, все остальное было при мне. Старенькая и верная «Вольво» мчала над сплошной разделительной полосой, как осознанная необходимость, и не было силы, способной её задержать. При этом надо постараться не отдавить ноги регулировщику, а то ему будет больно и он свистнет в свисток. Мой боевой товарищ осмыслив, что я нахожусь в состоянии психопатического подъема, сделал вид, что любуется прекрасным урбанистическим пейзажем, получая от этой лечебной процедуры глубокое эстетическое удовольствие. Правда, когда мы припарковались в тени Дома на набережной, Сосо сочно и красиво выматерился (по-грузински) и заявил, что более со мной не сядет не только в машину, но и на одном поле. Я пожал плечами: «Широка страна моя родная! Много в ней лесов, полей и рек…», и мы поспешили в незваные гости.

Нас не ждали — за бронированной дверью бродила мертвая, прошу прощения, тишина. Не хотелось думать о самом плохом, да, как говорится, собираясь на свадьбу, приготовь катафалк. Сосо не разделял моих опасений: человек мог уйти за кефиром, в прачечную, в кино, к маме и так далее.

— Костька кефир не пьет, — заметил я на это. — Если ушел, то не в прачечную, а в херачечную. Кино-вино-домино не любит. Мама же убыла в санаторий «Волжский утес».

— Мать вашу, — зачесал стриженную потылицу князь. — Все у вас, ребята, не так.

Так или не так, да надо что-то делать. Что? Пойдем-ка мы путем, нам известным — по балконам. В студенческую бытность лазали, когда хозяин забывал оставить ключи под резиновым ковриком. А нетерпеливая девчонка уже снимала кружевные трусики.

Этой дорогой будущего удовольствия шел и ночной лазутчик, правда, он плохо кончил, в смысле получил пулю в лоб, но тут как кому повезет: у одного в глазах звездопад от бесконечного оргазма, а другого уносит в звездную дымку вечности.

Выйдя на общий балкон, я полюбовался рекой, тянущей грязные промасленные воды с теплоходными утюгами и тихими утопленниками в неведомую даль, храмом, воздвигающимся ударными, коммунистическими темпами, Кремлем с его позолоченными маковками церквей… Эх, лепота!..

Какой там на хрен запендюханный Париж! У нас мощь и величие, размах души русской, которая ка-а-а-а-к развернется, что обратно уж и не свернется, а там, под Эйфелевой, блядь, башней, устрицы в собственных соплях да петушиное галльское самодовольство. Нет, в парижское захолустье, я ни ногой, и не упрашивайте, господа. И с этой позитивной мыслью я перекинул ногу на соседний балкон. На нем лежали кипы пожелтевших, спекшихся от солнца и дождя газет, где прессовались события прошлого. Проклятая профессия — журналист. Мечешься, как на пожаре, ради нескольких строчек, а итог? Тьфу!.. И я перепрыгнул на следующий балкон. Здесь на полочках стояли банки с вареньем — засахаренные плоды прошлого урожая. Нам кажется, мы живем настоящим, а на самом деле минувшее путается под ногами, как тявкающая цаца, обожравшаяся пластмассовых косточек. Тьфу!.. И я перелез на балкон, мне хорошо известный. В жаркие летние ночки мальчик Ваня и какая-нибудь деваха без трусов резвились, как дети, уминая телами учебники по древнеславянской письменности или языкознанию, вместо того, чтобы готовиться к экзаменам. Эх-ма, времечко молодое да вольное, вот тебя бы я вернул.

Балконная дверь в комнату была привычно открыта — ветер путался в шторах, на телевизионном экране (без звука) пел казачий хор, а сидящий в глубоком кресле человек, казалось, внимательно глядел передачу из провинциальной глубинки.

— Эй, Костька, — проговорил, хотя все понял. Я был научен чувствовать смерть, и она, костлявая, находилась в этой комнате.

На мертвом лице товарища застыло выражение удивления — удар ножа в сердце был внезапным. Создавалось впечатление, что Костька хорошо знал убийцу. Мало того, что запустил в квартиру через стальную преграду, так ещё плюхнулся в кресло для душевной беседы. Не для этого ли был приглушен звук телевизора? Странная и нелепая смерть, в которой виноват я. И больше никто. Прости, Костька, сказал я, и закрыл ему глаза — зачем мертвому смотреть на этот подлый мир?

Потом прошел в прихожую и открыл дверь. Сосо ничего не знал и встретил меня радостным ржанием: сейчас грабанем квартирку!

Что я на это мог ответить? Я молча отправился на кухню. Совсем недавно мы сидели здесь и делали нового дня глоток. Ничего себе — новый день! Если дело пойдет так дальше, то до отпуска на островах Карибского бассейна не дожить. Всем нам.

Кажется, мы по своему недомыслию вляпались в липкую от крови неприятность. Если то, что происходит, можно так назвать. В чем же дело? Какие интересы преследуют группы господ Берековского и Лиськина? И какая наша роль во всех этих кровавых разборках?

Из комнаты вернулся Сосо, мрачный и задумчивый. Шутки закончились начиналась жизнь. Жизнь для нас после смерти товарища. Уничтожать его не имело никакого смысла. Более бессмысленного убийства придумать трудно. А не пытаются ли нас предупредить, что мы и наши действия находятся под контролем?

— Объявили войну, Вано, — проговорил мой друг.

— Да, Сосо. Они хотят её, они её получат.

— Кто?

— Не имеет значения, — ответил. — Но мы их найдем, это я обещаю всем, живым и мертвым…

— Не говори красиво, генацвале.

— Прости.

Мой друг прав — какие могут быть слова, когда кровью затапливаются улицы, ломаются судьбы и сжигаются души. Бывшая великая страна превращена в Театр военных действий с главным режиссером-самодуром, с актерами-любимчиками, люто ненавидящим друг друга, с шепелявящими суфлерами, с техническим персоналом, способным разорвать всякого, кто сомневается в существующем порядке вещей, с клакерами, готовыми аплодировать любому творческому, но крепко-мудаковатому пассажу, со зрителями, доверчиво принимающим игру рыжих, да плешивых, да кудрявых мальчиков, рубящих топорами под корень то, что осталось ещё от прекрасных вишневых, прошу прощения, садов.

И поэтому хотим этого или нет, однако мы вынуждены тоже принимать участие в постановке, именуемой «Жизнь». Нам хотели отвести незавидную роль «петрушек», да позабыли, что эти смешные человечки могут иногда вырваться из лап кукловодов. И действовать по своему усмотрению, превратившись из марионеток в людей.

Ничего не изменилось. Ничего. Город по-прежнему жил суетным одним днем, и над домами и людьми висел тяжелый и напряженный гул. Мы, сидя в машине, ждали «скорую помощь», которую вызвали по 03. Не шутки ради, конечно. Уходя из квартиры, оставили дверь открытой, и теперь хотели убедиться, что нашим мертвым товарищем займется государственная служба. Это все, что могли сделать для Костьки Славича. Думаю, он бы нас понял.

Когда прибыла карета «скорой помощи», мы уехали. Ничего нельзя было изменить, и мы уехали. Время уходило как в песок, и мы уехали.

Меня не оставляло чувство, что мы находимся под наблюдением мощной и грозной силы, способной сплющить до состояния алюминиевой монетки любую жизнь. Следовательно, чтобы выжить в обстановке, приближенной к боевой, необходимо вспомнить основы диверсионной работы. И действовать, пусть это и звучит смешно, как диверсанты в тылу врага. Остается только определить этого врага, который нанес жестокий и предупреждающий удар.