Читать интересную книгу Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Из-под шуршащих шин обильными брызгами разлеталась жирная саранча, потрескивая и посверкивая сиреневыми крылышками. Вкусно пахло диким полем. Теплый ветер дул в спину. Солнце нежно плавилось, и земля смотрелась ясно, без дымки. Выкатили на сопку. Дух захватило от простора. Степное море, бор, небо. Было видно, что Земля — планета. И планета красивая. Очень редко бывает, чтобы земное место высвечивалось так полно, так душевно. Вдоль исчезающей в тени леса дороги вальсировал, шурша травами и посвистывая, сорный вихрь.

— Ведьмы свадьбу справляют, — разъяснил с неодобрением природное явление Антон и добавил: — Если нож бросишь, на нем кровь останется.

Пушкин зажал зубами лезвие самодельного ножа, гикнул и, привстав на педалях, погнался за смерчем.

— Только тот, кто нож бросит, долго не проживет, — печально вздохнул ему вслед Антон. Но жуткая примета не удержала остальных от погони за ведьмами. Закружило их лето, как спицы в колесе, наполнило беспричинным восторгом легкие. Странное время круговерти. Жить не успеваешь. Так и хочется попасть в три места разом. Спроси их, что делается в мире, кто с кем воюет, как зовут президента, посмотрят на тебя, как на чудака. На свете происходят куда более важные вещи: на Восьмой бригаде щука берется на желтую блесну, под Малыми Козлами карась пошел, а за Шортаем в посадках ягода поспела. Дребезжат старые велосипеды. Летит, накреняясь, зеленая планета под синим парусом неба, туго надутым знойным, полынным ветром.

Свернул Пушкин с дороги, припустил по целине наперерез вихрю и метнул нож. Взвизгнули ведьмы, бросились в лес и растаяли в его утробе с шелестом и стоном. В чаще мужик голову задрал: кто там, в вершинах, хулиганит? Набивает мужик мешки лесной землей для огуречника, сдирает, леший, грибницу. Так бы и дал по шее, если бы не штыковая лопата в его руках. Ладно, пусть пока живет.

Возвращается Пушкин, ножом над головой помахивает. А лезвие красное.

— Дай-ка, — не поверил глазам Антон.

Лизнул. Сладкая у ведьмы кровь. Земляничный сок напоминает.

За такими приятными разговорами и приключениями доехали они до места, где асфальт круто заворачивал в тальниковую просеку и уходил под воду. Быстро накачали лодку. Усадили Андрейку. И, наказав хранить равновесие, как на штырь, нанизали на него велосипеды. Сидел Андрейка весь в цепях и железе, как Пугачев в клетке. Распихали между колес и рам одежду, ласты и маски, а сами поплыли налегке, толкая перед собой плавсредство.

К улице Целинной можно было выплыть по протокам-лабиринтам в камыше или обогнув остров со стороны моря. Там берег был чист, и ветер сдувал в кусты оводов и комаров. Но кладоискатели решили продвигаться к цели скрытно. Выплыли они на чистую воду и ошалели. Над Целинной улицей было заякорено не менее полусотни резиновых лодок, автомобильных камер, плотов и один надувной матрац. Над водой то и дело появлялись отфыркивающиеся головы и шлепающие ласты. Ветром в сторону острова сносило взбаламученный ил, водоросли и слишком прямую для художественной литературы речь. Над островом кружились встревоженные нашествием одичавшие голуби затонувшей Ильинки. За многие поколения домашние птицы научились жить без людей и садиться на деревья.

Антон посмотрел на Андрейку.

— Гадом буду! — обиделся Андрейка.

Но обиделся не сильно. Неискренне обиделся.

— Болтун, — не поверил ему Антон.

Они вытащили лодку с велосипедами на косу, легли на горячий песок и стали мрачно наблюдать за кладоискателями. Кроме них в поисках золотого колокола не принимали участия еще два человека. Опершись о палку, у своей хижины-могилы стоял Отшельник и, прикрыв глаза ладонью, ревниво наблюдал за суматохой чужаков, вторгшихся на его территорию. А на топляке, опустив ноги в воду, сидел незнакомец в сатиновых трусах по колено и читал газету.

— Есть! Нашел! — разнесся над вольным простором вопль человека, сошедшего с ума от счастья.

Вода закипела под веслами и ладонями ныряльщиков, устремившихся к орущему. Команда Мамонтова вскочила на ноги. Незнакомец поднялся с топляка, сложил газету и проворчал, потрясенный статьей: «И живут же на свете такие прохиндеи». Газета звалась лихо — «Вперед!» и издана была еще при социализме.

— А вы, пацаны, чего не ныряете? — спросил он опоздавших на пир кладоискателей.

Хмурый Андрейка оглянулся и заорал:

— А-а-а-а-а-а…

Он орал и тыкал пальцем в чужака с газетой под мышкой. Незнакомец был синим от татуировок. Весь в вождях. Голова синего человека была совмещена с солнцем, отчего казалось, что над его темной лысиной горел золотой нимб. Это был утонувший дед Петров.

— А-а-а-а-а-а… — продолжал орать Андрейка.

Дед Петров изобразил рукой захлопнувшийся утиный клюв — и Андрейка выключился.

— Вы же утонули, — едва выговорил он деревянными от ужаса губами.

— Утонул, — печально кивнул головой дед Петров и указал желтой газетой себе за спину. — Только утонул я эвон где, а ищут меня вона где. И захихикал ехидно: — Хе, хе, хе! Ихтиандры хреновы. Колокол они ищут. Как же, искали бы, иуды, кабы не из золота. Хе, хе, хе! Чего нашли-то?

С моря послышался коллективный ропот разочарования. Нашли диск от автомобильного колеса. Вещь довольно тяжелая. Но не золотая.

Махнул синий дед на эту суету желтой газетой и пошел в глубь острова, к поджидавшему его Отшельнику. Только и было слышно неразборчивое бормотанье да похехекиванье. Свет не видел противнее утопленника.

Веселый народ жил в Ильинке. Даже покойники любили подурачить земляков.

Возвращались кладоискатели в молчании. Уныло поскрипывали велосипеды.

— По-моему, колокола из золота не льют, — озарило Пушкина.

— Козе понятно, — согласился Индеец, — нерентабельно. На фига попу «калашников»?

— Не в том дело. Высшая проба у золота какая? 0,999, так? Переверни, что получится? 0,666. Знак дьявола. Ни один поп такой знак над церковью не повесит.

Все в смущении закивали головами, и только Андрейка был иного мнения:

— Теперь фиг найдешь, — пробормотал он, — они его уже перепрятали.

— Кто они?

— Дед Петров и тот дед, что в могиле живет.

Легенды не умирают.

Хорошо, раскинув крестом руки, лежать на синей речной воде под жарким синим небом, растворившись в летней неге, жмуриться от солнца и, чувствуя под собой прохладную глубину, слушать, как перестукиваются о валуны приближающегося переката гладкие речные камешки. Пять резиновых раскаленных зноем лодок плывут гуськом по камышовым протокам со скоростью полдневного облака. Велосипеды на корме, одежда на велосипедах, весла на одежде. Доверившись течению, лежат в лодках, смежив веки, отец и сын Мамонтовы, разомлевший Индеец слегка похрапывает. Пустая лодка Руслана развернулась залатанным боком. Один Пушкин трудится в поте лица: с выражением скуки на бронзовом лице без устали швыряет блесну направо и налево в чистые заводи.

Счастливый человек не знает, что такое счастье. Что такое счастье, знает только глубоко несчастный человек.

Так хорошо, так красиво, так покойно. И вдруг — рябь по воде, внезапный озноб. Вот он, самый счастливый миг в твоей жизни — прошел и никогда больше не повторится. Что-то происходит, что-то случится. Не ветер, а сама тревога ерошит травы, шуршит камышом и листьями, несет во внезапно побледневшую пустоту неба клочья старых газет. Ветер далекой, неотвратимо надвигающейся волны. Скоро осенний листобой унесет твоих друзей, и все здесь изменится. От самого счастливого лета остался крошечный непрожитый кусочек. Уже в прошлом и путешествие на велосипедах вокруг Степного моря в день рождения Антона, и каньон за Двойниками. Едешь — ровное поле. И вдруг — овраг. Посмотришь вниз — голова кружится. На камнях среди искривленных стволов берез греются гадюки. По дну течет ручей. А в нем гольяны не гольяны, вьюнки не вьюнки. Эндемики. Заводь в устье Бурли под стеной бурых скал. «Вы слыхали, как поют язи?» — Антон поднимает весла. Оглохнуть можно от хорового чавканья язей, лещей и морских чебаков в траве. Переправа велосипедов по штормящему морю в лодках на левый берег к разбитому асфальту. Волны перехлестывало через борт. Ветер в спину. Страшно и весело.

Уже никогда не повторятся ночные беседы во дворе Мамонтовых. Гитара, телескоп. Разговоры обо всем. Смех. «Дай мне посмотреть», — Света отодвигает его щекой от окуляра. От нее пахнет семечками. «Руслан, а Антон еще не курит?» — спрашивает Любовь Тарасовна. «Ма! — в голосе Антона укор и предостережение. — Если хочешь знать, Руслан, когда ныряет, не курит». И пусть ему отрежут язык, если это неправда. Ни разу он не видел, чтобы Руслан погружался в воду с горящей сигаретой. Ничего обидного в вопросе Светиной мамы нет, но Руслан чувствует себя прокаженным в детском саду. «Ты на нее не обижайся, — говорит Антон, провожая его до границы мертвого города, — она ничего не имела в виду». Руслан закуривает, смотрит на падающую звезду и говорит: «На всякий случай: я наркоман». «На какой случай?» — растерялся Антон. Жутковато. Все равно что «я вампир». «На всякий. Знаешь, в средние века прокаженный обязан был предупреждать о себе колокольчиком». — «Ну, ты особенно-то не звони». — «А я и не звоню. Об этом знает только отец и теперь ты. Наточи гарпун и, если что, стреляй».