Но кончить фразу племяннику не удалось: Жиль бросился на него, заткнул рот и, выхватив невесть откуда взявшуюся веревку, накрепко прикрутил Жилло к креслу. Все произошло так внезапно, что Жилло не успел и пальцем пошевельнуть, правда, хмель с него слетел моментально. А старик метался по комнате и что-то бормотал. Потом он дрожащими руками собрал деньги, высыпанные Жилло на стол, и запер их в шкафу, оставив лишь жалкую кучку. Затем Жиль повернулся к племяннику и вытащил кляп у него изо рта.
Жилло тут же начал вопить, а дядя спокойно ждал, пока тот прекратит орать. Племянник понял, что его все равно никто не услышит, и замолк. Тогда интендант спокойно произнес:
— Будь умницей! Вот твоя доля: пятьдесят экю, остальное — мое.
Старик улыбнулся и налил себе стакан вина.
— Бери пятьдесят экю и уноси ноги подальше. А мне на пути больше не попадайся, сегодня я тебя пожалел, а в другой раз — башку оторву!
Жилло быстро сориентировался в обстановке и сделал вид, что вполне смирился:
— Раз на то ваша воля, дядюшка, я уйду…
— И куда же ты пойдешь?
— Не знаю… уеду куда-нибудь из Парижа…
— Вот и правильно. Только ведь я тебя хорошо знаю: сначала побежишь жаловаться маршалу…
— Клянусь, дядюшка, буду молчать.
— Вот в этом-то я не уверен. Отрежу-ка я тебе язык — надежней будет.
Жиль расхохотался дьявольским смехом и добавил:
— А ведь это ты меня надоумил, рассказывая о Пардальяне. Насчет ушей тоже его идея! Хорошие мысли бывают у этой скотины!
Ужас захлестнул Жилло, он захрипел, запрокинул голову и потерял сознание. А дядя спокойно и ловко начал точить огромный кухонный нож. Потом он нашел в шкафу большие щипцы и приблизился к несчастному племяннику. Но тут Жилю пришлось убедиться, что вырвать язык гораздо трудней, чем отрезать уши. Обдумывая, как действовать, дядя стоял над Жилло с ножом в одной руке и с щипцами в другой.
— Сейчас-сейчас, — бормотал Жиль, — как бы мне удобней за это приняться… а хороша же будет морда у Жилло после такой операции…
А на улице вокруг дворца бушевала гроза, и жалобно свистел ветер в пустынных дворцовых коридорах.
Внезапно Жилло открыл глаза. Жиль, оставив колебания, решил действовать и попытался запихнуть щипцы в рот племяннику. Но несчастный намертво сцепил зубы и сидел так, с налитыми кровью глазами и набухшими от напряжения венами на лбу. Дядя и племянник боролись, и борьба их была чудовищна. Вдруг Жилло захрипел и жуткий, пронзительный вопль вырвался у него: интенданту удалось схватить несчастного щипцами за язык и неимоверным усилием вырвать язык у обреченного Жилло.
— Тебе же хуже! — пробормотал интендант. — Не брыкался бы, так я бы ножичком аккуратненько отрезал.
Старик отвратительно захихикал, но в эту минуту шквальный ветер распахнул окно и задул светильник. В наступившей темноте Жиль почувствовал, что пальцы племянника впились ему в горло.
Страдание удесятерило силы Жилло: собрав все усилия, всю волю, он разорвал веревки, встал и тяжело рухнул на дядю. Окровавленный, ужасный, похожий на живого мертвеца Жилло вцепился в интенданта, пальцы его все сильней сдавливали Жилю горло. Дядя и племянник в смертельном объятии покатились на пол…
Наступило утро, и через открытое окно первые лучи солнца проникли в буфетную. Они осветили два трупа: один мертвец, весь залитый кровью, все еще душил другого.
XX. Так хочет Бог!
Панигарола молился на коленях у главного алтаря церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа. Он молился, точнее, спорил в душе сам с собой. Монах напоминал каменное изваяние: не к Господу обращался он, а искал истину в своем измученном сердце. Тишина стояла в церкви; снаружи надрывался ветер; Екатерина, притаившись у боковой двери, ждала прихода Алисы де Люс и графа де Марильяка; пятьдесят красавиц ожидали у главного входа, не выпуская из рук кинжалы. А Панигарола молился, или, вернее, напряженно размышлял:
«Зачем я здесь? Что собираюсь сделать? И что я уже сделал… Страшную вещь я сотворил: чтобы убрать своего врага, я зажег пламя ненависти в сердцах толпы, выступая от имени Бога, то есть от имени того, кто воплощает для человека Добро, Прощение и Справедливость… И во имя Справедливости я приказал толпе растерзать несчастных; во имя Прощения я велел им истреблять тех, кто не исповедует католическую веру; во имя Добра я научил их ненавидеть… Я хотел убить Марильяка и получить эту женщину! Ради ее поцелуя я поджег весь город!.. И что теперь? Сегодня ко мне явился посланец от Екатерины и сказал: „Придите к полуночи в церковь Сен-Жермен-Л'Озеруа, Алиса будет вас ждать“. Да, он так и сказал… И я примчался, забыв о Марильяке… Меня привела любовь, но королева напомнила мне о ненависти, заявив, что и Марильяк будет здесь… Что ей надо от меня? Воистину, она — мой злой гений! Знаю, королева, ты хочешь, чтобы я вложил в душу Марильяка те же страдания и ту же ненависть, какая терзает меня… И я тебе это обещал! Письмо, письмо, что я должен отдать графу… жестокая месть! И это я, маркиз де Пани-Гарола, которого когда-то в Италии считали образцом дворянской порядочности и верности долгу, опустился до подобной низости… Я готов убить человека, и не в честном поединке, а подло заманив в ловушку, убить не шпагой, а с помощью фальшивой бумажки… Вот, на что я иду! И все для того, чтобы обладать женщиной, которая к тому же меня не любит и никогда не полюбит!..»
Тут монах почувствовал чью-то руку на своем плече. Он вздрогнул.
«Пришел страшный час!» — пронеслось в голове у Панигаролы. Алиса де Люс и Марильяк, держась за руки, подошли в этот момент к главному алтарю и остановились у его подножия.
Королева Екатерина, сосредоточенная и внимательная, спокойно произнесла в этот миг: — Вот тот, кто соединит вас…
Новобрачные подняли глаза и увидели, как монах медленно поднимается с колен, откидывает капюшон и поворачивается к ним лицом. Невозможно описать воцарившийся у алтаря ужас.
Алиса узнала Панигаролу. Губы ее побелели, по телу пробежала дрожь. Монах прочел в ее глазах невыразимый страх. Только сейчас девушка поняла, в какую жуткую западню ее затянули. Наконец взор Алисы оторвался от Панигаролы, она посмотрела на Екатерину с отчаянием безумия, и королева, не выдержав, попятилась. Потом девушка взглянула на Марильяка, и он, поняв и почувствовав всю глубину ее горя, покачнулся и задрожал.
Деодату показалось, что мир вокруг рухнул. Он ничего не знал про Алису и Панигаролу, но он догадался… С ослепляющей разум ясностью Марильяк понял, что сейчас перед ним откроется чудовищная правда. Он был уверен, что вот-вот узнает что-то неестественное и отвратительное…