Тем не менее не только поэтам, драматургам и добросовестным переводчикам, но и всем желающим покорить мир знаний стало ясно, какими широкими возможностями обладает язык как ключ к лучшему и более основательному пониманию жизни. Столетие спустя француз Лавуазье успешно применил искусственный язык, который с тех пор используется как система обозначений в химии.
В 1690 году Джон Локк в наиболее значительном своем труде «Опыт о человеческом разумении» поддержал идею о том, что ясность языка принесет человечеству колоссальную выгоду-«И я хотел бы здесь, чтобы рассмотрели и внимательно исследовали, — писал он, — не являются ли споры в мире по большей части спорами лишь о словах и их значении, и не прекратились ли бы они сами собой и не исчезли ли бы немедленно, если бы употребляемые в них термины были определены и их значение сведено (как это должно быть везде, где они что-нибудь обозначают) к определенным совокупностям простых идей, которые они обозначают или должны обозначать»[26].
Это яркий пример рационального идеализма. Неужели Локк, человек великого ума, действительно полагал, что споры прекратятся сами собой, если язык привести к ясности, а аргументы упростить до предела? Очевидно, он искренне в это верил. На мой взгляд, в основе того, что представляется чистым разумом, лежит лишь слепая вера. Ведь оглядываясь назад и вспоминая гражданские войны XVII века (как делали многие поколения после него), ему пришлось бы отречься от моря человеческих обид и претензий, борьбы за власть, религиозных разногласий, подавленных вспышек гнева в местном и государственном масштабе и примитивных идеологий — ради веры в то, что словесная фильтрация, пусть даже самая мощная, способна положить конец такой нестабильности. Есть, конечно, что-то притягательное в том, что такие выдающиеся личности, как Локк, верили во власть языка, в необходимость привести язык к господству во всех сферах и в то, что все образуется, как только язык станет «чистым» и упорядоченным.
Тем временем всеобщая уверенность в статусе английского языка продолжала укрепляться. Печатные машины больше не подлежали лицензированию и стремительно распространялись по Великобритании; в Лондоне появилась и приобрела известность улица Граб-стрит с ее газетами и кофейнями, а члены наиболее влиятельного интеллектуального учреждения (того самого, которое дало поручение Джону Уилкинсу) активно утверждали, что английскую прозу натурфилософов (слово scientist, ученый, появилось только в XIX веке) следует лишить украшений и экспрессивности. Писатель должен «выражать ощущение собственной погрешимости… он не делает выводов без готовности изменить свое мнение при наличии доказательств обратного… он бесстрастно излагает свои соображения». Древнее искусство убеждения, риторику, теперь следовало оставить в стороне; в новом просвещенном мире слова должны были выражать беспристрастную истину. Все должно было стремиться к ясности и точности часового механизма; это знаменитое ньютоновское представление того времени: солнечная система как часовой механизм, контролируемый, согласно Ньютону, Богом — Великим Часовщиком.
В 1652 году в Англии открылась первая кофейня. В 1688 году появилась кофейня Ллойда, Lloyd’s Coffee House, ставшая впоследствии на какое-то время крупнейшей в мире страховой компанией. Кофейни стали называть «университетами за пенни»: столько стоил вход и чашка кофе, а ради отдельных привилегий можно было бросить монетку в особый сосуд и тем самым «обеспечить быстрое обслуживание» (Го Insure Prompt Service — выражение, давшее жизнь акрониму tips, чаевые). Жизнь на Граб-стрит сосредотачивалась вокруг кофеен и имела потребность в писателях, вскоре получивших прозвище hacks — наемные писаки. Слово это изначально означало «человека, нанятого в качестве поденщика», распространяясь также и на наем лошадей, а затем и «человека, выполняющего тяжелую работу» — «рабочую лошадь». В 1749 году зарегистрировано значение «пишущий по найму на любые темы», «используемый на нудной работе» (hackneyed, современное значение которого — избитое выражение, клише), trite (банальный, стертый, избитый). Жажда эссе, отзывов, стихов, беллетристики и неприличных книжек казалась неутолимой, а термин hack в те дни не считался престижным, хотя сегодня можно услышать мнение, что так зарождалась журналистика. Как писал Генри Филдинг, «несчастлива судьба живущего своим умом и вынужденного зарабатывать на хлеб писаниной по найму»:
How unhappy’s the fateTo live by one’s pateAnd be forced to write hackney for bread.
(Жалок человек такой,Что работает башкойИ за деньги пишет для господ!)[27]
Филдинг относится к числу лучших английских писателей (наряду с Сэмюелом Джонсоном и Голдсмитом), отработавших некоторое время поденщиками на Граб-стрит. Представление о профессиональном писателе приобретало все большую популярность, появились сотни подающих надежды авторов, но большинство вскоре оказалось на мели, как, например, Сэмюэл Бойс, который писал, завернувшись в одеяло и просунув руки через отверстия… или Ричард Сэвидж, взявший псевдоним Искариот Хакни, который рассказывал, как писал для Эдмунда Керлла, печально известного мошенника и издателя порнографической литературы, «всяческие непристойности под [вымышленными] именами Попа и Свифта, Джона Гея и Аддисона»: «Я адаптировал истории и описания путешествий, якобы написанные французами, и виртуозно находил новые названия для старых книг». Керлла присудили к позорному столбу за публикацию «Мемуаров Джона Кера из Керсланда», но его было не остановить. Как и прессу. Английский язык выносили на только что отпечатанных страницах газет на улицы, где его жадно поглощали новые читатели, восторгавшиеся тем, что их язык проникал теперь во все не запрещенные законом закоулки жизни.
Но наряду с этим радостным энтузиазмом, возможно, даже как его следствие, существовала и глубокая обеспокоенность состоянием языка, и выражала ее не горстка кумушек и сплетников, а те, кто привык к языку выразительному и утонченному.
Здесь важно вновь упомянуть Чосера. Поэты и писатели снимали шляпу перед его талантом, но горькая правда заключалась в том, что читать его было непросто (в последние десятилетия, что примечательно, в результате организованного изучения языков прошлого и повышенного интереса к диалектам понимать Чосера стало проще), а такие явления, как великий сдвиг гласных, лишили его стих певучести. Выдающиеся писа тели опасались, что вскоре Чосер будет потерян для будущ поколений. А если под угрозой было даже творчество Чосера, то на что могли надеяться они сами? Александр Поп в трактате «Опыт о критике» писал: «Язык отцов для нас уж устарел И Драйдена ждет Чосера удел»[28]. Писатели убеждены: предотвратить такой исход можно, лишь самостоятельно предприняв меры по устранению искажения языка. Проблема искажений и нарушений в языке поднималась снова и снова на протяжении последующих двух с половиной столетий. В 1824 году это было явно выражено в труде неизвестного автора «О диалекте Craven», написанного в поисках чистоты в стране и в прошлом:
«У жителей этого района, укрытых родными горами и занятых преимущественно сельским хозяйством, не было возможности искажать чистоту своего языка чужеземными идиомами. Но, к великому сожалению, с появлением торговых отношений и, как следствие, более интенсивным общением с внешним миром уникальность языка в недавнее время была нарушена».
В конце XVI века английский язык форменным образом грабил мир, добывая слова, сам штамповал новые, торговал ими, вводил их в моду, щедро вливал слово за словом в свою сокровищницу, что отнюдь не соответствовало тому пути, на который стремились направить его перечисленные выше мыслители. Они желали исправить язык, но их уверенность в возможности такого деяния — даже у тех, кто находился в средоточии типографского бума — постепенно угасала. Ранее Шекспир писал в сонете, что написанное (по крайне мере написанное им) проживет вечно:
Nor shall Death brag thou wander’st in his shade,When in eternal lines to time thou grow’st;So long as men can breathe, or eyes can see,So long lives this, and this gives life to thee.
(И смертная тебя не скроет тень —Ты будешь вечно жить в строках поэта.Среди живых ты будешь до тех пор,Доколе дышит грудь и видит взор.)[29]
Эдмунд Уоллер еще в 1645 году в стихотворении «Об английской поэзии» готовил почву для значимой перемены умонастроения:
But who can hope his lines should longLast in a daily changing tongue?
(Но кто из нас от разореньяУбережет свои творенья,Коль неокрепший наш языкИзменчив, как природы лик?)
В продолжение он оглашает идею, которой предстояло стать планом сражения для нового литературного мира: