Необыкновенное явление состоит в вишенке, расположенной над правой грудью девочки. Ей сейчас четырнадцать, и родимое пятно уже не выглядит таким розовым, как прежде – однако разглядеть его можно. Нужно ли добавлять, что именно в силу этого малютка получила первое свое имя? Убежден, что читатель мой и сам уже догадался.
Особенности перечислю в соответствии с естественным ходом вещей:
1. В течение долгого времени малютка появлялась в театре лишь для того, чтобы исполнить свою роль. Ее приносили в яслях младенца-Иисуса или в колыбели Моисея, а затем уносили. Это было все. Она не знала о том, что у нас делается.
Как-то вечером, вскоре после обретения ею речи, я привел ее с собой, дабы она посмотрела на танец мадемуазель Фрелюш – ибо следовало привить ей вкус к будущему ремеслу.
Едва лишь мадемуазель Фрелюш поднялась на канат, как малютка стала дрожать – и даже сильнее, чем когда произносила слово «мама». Вскочив на ноги, она побелела, как полотно, и, казалось, совершенно потеряла рассудок.
– Мама! Мама! Мама! – трижды повторила она. – Под окном… мост… река… Ах, я не помню!
Последнюю фразу девочка выговорила с трудом и бессильно опустилась на свое место.
Мадам Канада заподозрила, что мать ее танцевала на канате. Я же был другого мнения. Расспросы не дали ничего: малютка отказалась отвечать.
Впрочем, она и не могла ответить, ибо сказала истинную правду: «Ах, я не помню!» И я выскажу здесь свое соображение: под окнами дома, где жила девочка, часто выступала танцовщица на канате. Было это возле реки, а напротив располагался мост…
2. Саладен из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать ей свое мастерство шпагоглотателя. Можно было только поражаться тщеславию этого молокососа; но, поскольку я сохранил к нему слабость матери-кормилицы, то уступил его настояниям.
Обычно девочка любила играть с Саладеном, ибо малый он приятный и с ней всегда был крайне обходителен.
Когда он вышел на сцену, малютка улыбнулась ему. Когда же он вложил острие шпаги в рот, она вдруг резко отпрянула с теми же самыми словами:
– Мама! Мама! Мама!
Ее била крупная дрожь, глаза закатились, зубы скрежетали. Она еще успела выкрикнуть:
– Это он!
И упала без чувств.
XVII
ПРОДОЛЖЕНИЕ МЕМУАРОВ ЭШАЛОТА
Надо вам сказать, что тут мы с мадам Канадой призадумались и кое-что вспомнили. В последний вечер ярмарки на Тронной площади в Париже заявилась на представление дамочка с прелестной девчушкой, которую, было видно по всему, обожала. И вот когда наш Саладен принялся глотать свои шпаги, парижская девчушка закричала и стала плакать, повторяя: «Ой, какое страшилище! Я не хочу на него смотреть! Мамочка, уведи меня отсюда!» А Саладен пришел в страшную ярость, потому что гордость его была задета.
К несчастью, все это произошло слишком давно. Если бы мы узнали об этом раньше, то могли бы что-то предпринять – теперь же нас извиняло то обстоятельство, что обретались мы далеко от Парижа.
И все же, когда мадемуазель Сапфир так перепугалась при виде шпагоглотателя, мы с Амандиной очень расстроились при мысли о парижской девчушке – ведь дамочка души не чаяла в своей дочке, это сразу было заметно.
Было решено расспросить Саладена, но Саладен говорил только то, что хотел; вообще, с каждым днем становился он все наглее, якшался со всякими подозрительными личностями и завел знакомства в притонах. Нас же он откровенно презирал. Дружки называли его «маркизом», отчего он прямо-таки надувался от гордости.
С Симилором, который старался вытянуть из нас как можно больше денег, я почти не общался; впрочем, из немногочисленных наших бесед вынес я убеждение, что преступный отец пытался держать в руках молокососа, превосходившего его хитростью, похваляясь нашими прежними шалостями и рассказывая о связях наших с Черными Мантиями.
Это правда, что я был знаком с Черными Мантиями, ибо держал контору на собственной лестнице великого Лекока де ля Перьера. Если бы пожелал я поведать в сих мемуарах о том, что довелось мне видеть и слышать, когда имел я дела с нотариусами и нотаблями, а со слугами их не раз ужинал в знаменитом кабачке «Срезанный колос», то привел бы многих в великое удивление, потому что не раз сталкивался нос к носу с сыном Людовика XVI, беленьким как девчонка, и с графиней Корона, красивой словно богиня из сказки, а Трехпалого, бывшего мужа баронессы Шварц, встречал каждый день – он-то в конечном счете и перерубил шею господина Лекока при помощи кованой дверцы железного сейфа с секретом. Это все забавно только на первый взгляд, ибо такие дела изрядно припахивают гильотиной. Словом, хватит об этом.
Впрочем, даже через подобные перипетии сумел я пронести уважение к себе, коим дорожу больше чести. Как только смог я найти работу, так и расстался навсегда с Черными Мантиями, предоставив их самим себе. Симилор же, с его привычками к изящной жизни и пороками на все готового головореза, до сих пор жаждет отыскать осколки былого сообщества, дабы сколотить с их помощью состояние.
Эта идея захватила Саладена, в силу чего отец сохранил одно-единственное преимущество перед ним.
Однако целью означенных записок отнюдь не являются ни повествование о дурацких выходках Саладена и Симилора, ни рассказ о преступлениях Черных Мантий, с которыми я ни за какие коврижки не согласился бы возобновить старое знакомство; я взял в руки перо, дабы принести пользу нашей приемной дочери, а потому ограничусь лишь тем, что имеет отношение к ней.
В те времена это маленькое существо уже обладало только ей присущим и весьма необычным характером – описать же его было трудно даже более даровитым философам, чем я. Нельзя было назвать девочку веселой, хотя с губ ее не сходила очаровательная улыбка. Но за улыбкой этой таилась некая грусть или даже холодность: она по-своему любила нас, была, казалось, рада нашим ласкам и отвечала нам тем же, однако с некоторой холодностью. Я пытаюсь найти наиболее точное определение – эта холодность не выказывалась открыто, но о ней можно было догадаться.
Чего только не делали мы с Амандиной, силясь разгадать, что творится в этом маленьком сердечке. Мы так нежно ее любили, что у обоих у нас сжималось сердце при мысли, не страдает ли она в глубине души. Помнила ли она хоть что-нибудь? И почему тогда не признавалась? Отчего не желала доверить нам свою маленькую тайну?
Или же, как нам часто казалось, внезапная разлука с семьей оставила неизгладимый след на ее рассудке? Бывали моменты, когда в ее пристальном взоре можно было прочесть невысказанное признание: «Я ищу ответ в своей пустой памяти, но ничего не нахожу». Чаще всего это случалось, когда она оставалась одна и думала, что за ней никто не наблюдает; порой же ее голубые глаза внезапно загорались огнем – она словно бы ухватывала за кончик нить своих воспоминаний, и на се прелестном личике появлялось тогда выражение радости.