Читать интересную книгу Смерть героя - Ричард Олдингтон

– Какие новости? – спросил кондуктор.

– Все очень серьезно: во Франции мобилизация.

– А мы как же?

– Пока никак. Но, видно, это неизбежно.

– Так мы ж не объявляли войны, верно?

– Пока не объявляли.

– Ну, тогда еще не все пропало. Лучше бы нам заниматься своими делами и не совать нос, куда не надо.

Заниматься своими делами! Как быстро это бескорыстное чувство вылилось в национальный лозунг: дело остается делом!

И начался нескончаемый, невыносимый кошмар. Настало царство Лицемерия, Лжи и Безумия. Я уже показал (и не без злости, что вполне извинительно), как прежний режим Ханжества и Лицемерия губил и калечил сексуальную жизнь людей, а значит, и всю жизнь и характер их самих и их детей. Дети же ударились в другую крайность, поначалу вполне естественную и понятную. Просто необходимо было найти какой-то разумный выход, надо было смотреть правде в глаза. И каждый сколько-нибудь мужественный человек говорил об этом открыто, уже не позволяя себя запугивать сторонникам старого режима, которые затыкают вам рот и твердят одно: «Живи, как жили деды и прадеды, и делай вид, будто все обстоит прекрасно», – и не смущаясь тем, что многочисленные выродки и идиоты до тех пор болтали и захлебывались слюной и лопотали несусветную чушь о «вопросах пола», пока самые эти слова не набили оскомину. Но пол и вправду играет важную роль в жизни человека. Нередко он даже становится решающей силой или одной из решающих. Нельзя писать о людях, не затрагивая эту сторону их существования; так, ради всего святого, давайте говорить об этом честно и прямо, в полном согласии с действительностью, как мы ее понимаем, – или уж не будем притворяться, что мы пишем правду о жизни и людях. Хватит лицемерить! И тут я имею в виду не только лицемерие флёрдоранжа и свадебных колоколов, но и лицемерие свободной любви…

Если вы намерены доказывать, что Лицемерие необходимо (старая отговорка всех политиков), то баста, я в эту игру не играю. Но оно вовсе не необходимо. Без него не обойтись лишь там, где не обойтись без обмана, когда приходится понуждать людей действовать наперекор их коренным инстинктам и подлинным интересам. Если вы хотите правильно судить о человеке, движении или государстве, спросите: не лицемерят ли они? Будь каждый участник войны 1914–1918 годов искренне убежден в своей правоте, ее не пришлось бы подкреплять нагромождениями архинелепого ханжества и лицемерия. Единственно честными людьми, если таковые существовали, были те, кто говорил: «Все это – гнусное зверство, но мы уважаем зверство и восхищаемся им и признаем, что мы звери; мы даже гордимся тем, что мы – звери». Тут, по крайней мере, все ясно. «Война – это ад». Да, генерал Шерман, совершенно верно, – кровавый, жестокий ад. Спасибо за откровенность. Вы, по крайней мере, были честным убийцей.

Именно лицемерие, царившее до войны, помогло с такой легкостью лицемерить во время войны. Когда мы достигли совершеннолетия, викторианцы великодушно вручили нам славный маленький чек на пятьдесят гиней – пятьдесят один месяц ада со всеми его последствиями. Милые они были люди, не правда ли? Добродетельные и дальновидные. Но разве это их вина? Ведь не они развязали мировую войну? Ведь это все Пруссия и прусский милитаризм? О да, еще бы, вы совершенно правы! А кто вывел Пруссию в великие державы, ссужая деньгами Фридриха II, и тем самым подорвал Французскую империю? Англия. Кто поддерживал Пруссию против Австрии, Бисмарка – против Наполеона III? Англия. А чье лицемерие правило Англией в девятнадцатом веке? Впрочем, не обращайте внимания, если я и свожу кое-какие семейные счеты, понимайте так, что я имею в виду викторианцев всех стран.

Мозг одного человека не в силах вместить, память – удержать и перо – описать беспредельное Лицемерие, Ложь и Безумие, вырвавшиеся на простор во всем мире в те четыре года. Тут бледнеет самая буйная фантазия. Это было невероятно – должно быть, потому-то люди и верили. То была непревзойденная трагическая вершина Викторианского Лицемерия, ибо, как ни говори, викторианцы в четырнадцатом году еще цвели пышным цветом и всем заправляли. И что же, сказали они нам честно: «Мы совершили безмерную, трагическую ошибку, мы вовлекли вас, всех и каждого, в страшную войну; ее уже не остановить; помогите же нам, а мы обещаем при первой возможности заключить мир, прочный и надежный»? Нет, ничего подобного. Они заявили, что им жаль нас терять, но идти драться – наш долг. Они заявили, что король и отечество нуждаются в нас. Они заявили, что заключат нас в объятия, когда мы вернемся (merci! Таковы плоды «Сердечного Согласия»?). Один из самых цивилизованных народов мира они назвали варварами, гуннами. Они изобрели «фабрики трупов». Они уверяли, что народ, который многие века славился своей добротой, – это народ палачей, которые только тем и занимаются, что убивают младенцев, насилуют женщин, распинают пленных. Они говорили, что «гунны» – это жалкие, подлые трусы, но не объяснили, почему же при нашем огромном численном превосходстве потребовался пятьдесят один месяц, чтобы разбить наконец германскую армию. Они говорили, что сражаются за Свободу во всем мире – и, однако, всюду стало куда меньше свободы. Они говорили, что не вложат меч в ножны до тех пор, пока… и прочее, и прочее, и вся эта преступная, высокопарная болтовня именовалась верхом патриотизма… Они говорили… но к чему повторять все это? К чему продолжать? Это горько, очень горько. А потом они смеют удивляться, почему молодежь цинична, и разочарована, и озлоблена, и не признает никаких порядков и правил! И у них все еще есть приверженцы, которые все еще смеют что-то нам проповедовать! Живей! Поклонимся богиням Лицемерию и Бесстыдству…

Не знаю, понимал ли все это Джордж, мы с ним об этом никогда не говорили. В те дни очень много было такого, о чем из осторожности не говорилось: мало ли кто мог услышать и «доложить». Я и сам еще до вступления в армию дважды был арестован за то, что носил плащ, походил на иностранца, да еще смеялся на улице; в одном батальоне на мне долго тяготело серьезное подозрение, потому что у меня был томик стихов Гейне и я не скрыл, что побывал когда-то за границей; в другом батальоне, бог весть почему, заподозрили, что я не я, а какое-то подставное лицо. Но это пустяки, несравненно более тяжкие преследования вытерпел Д. Г. Лоуренс, едва ли не величайший английский романист наших дней, человек, которым, несмотря на все его слабости, Англии следовало бы гордиться.

Зато я знаю, что Джордж безмерно страдал с первого дня войны и до ее последних дней, до самой своей смерти. Должно быть, он понимал весь ужас ханжества и разложения: он говорил не раз, что теперь йеху всего мира вырвались на свободу и захватили власть – и он был прав, черт возьми! Не стану описывать безнадежное разложение, поразившее Англию в последние два военных года: во-первых, сам я почти все это время провел вне ее, а во-вторых, Лоуренс сделал это с исчерпывающей полнотой в своей книге «Кенгуру», в главе под названием «Кошмар».

В ту пору страданье стало общей участью всех порядочных людей, но для Джорджа все оказалось еще сложней и мучительней, потому что тягостно запутались его личные дела – и это было тоже как-то связано с войной. Не забудьте, он ведь не верил в «высокие идеалы», во имя которых якобы велась эта война. В его глазах она была чудовищным бедствием или еще более чудовищным преступлением. Все эти разглагольствования об идеалах не убеждали. Не хватало élan[47], убежденности, того пламенного идеализма, что вопреки всякому вероятию привел оборванные, необученные войска Первой французской республики к победе над соединенными силами королей Европы. Неотступно точило подозрение, что за всем этим кроется мошенничество и обман. Поэтому Джордж воевал без всякой веры и увлечения. С другой стороны, он понимал, что стать в позу исключительной личности, искать легкой славы мученика, отказывающегося подчиниться приказу, было бы отвратительным эгоизмом. Если он пойдет в армию, в громадном пожаре прибавится еще один уголек; если не пойдет, его заменят другим угольком, быть может, более слабым, которому физически будет труднее. Совесть мучила Джорджа, пока он не вступил в армию, – и не меньше мучила потом. Только одно утешало его: уж конечно, на фронте тяжелей и опаснее, чем в тылу.

Признаться, я так до конца и не понял Джорджа. Он терпеть не мог говорить о своих затруднениях, но непрестанно мучился этими мыслями, и в голове у него все перепуталось. Его собственные тревоги каким-то образом сплелись с тревогой о судьбах вселенной – и, пытаясь определить свой взгляд на вещи, он вдруг заносился бог весть куда, толковал о греческих городах-государствах или о макиавеллизме. Его откровенная непоследовательность выдавала глубокий внутренний разлад. С самого начала войны он поддался неотвязным тревожным раздумьям, и чем дальше, тем сильней овладевала им эта опасная привычка. Война и его, Джорджа Уинтерборна, к ней отношение, взаимоотношения с Элизабет и Фанни, повседневные мелочи военной службы – все тревожило его. Такая неотвязная тревога не бывает вызвана тем или иным событием, нет, это – душевное состояние, при котором любое событие превращается в повод для тревоги.