Расстрельные статьи по делу Еврейского антифашистского комитета и по делу «врачей-убийц», массовые увольнения и репрессии против уличенных в «нетитульном» происхождении (Александр Таиров – режиссер, Евгений Халдей – фотограф, Надежда Мандельштам – писатель, Марк Азадовский, Виктор Жирмунский, Владимир Пропп, Борис Эйхенбаум – филологи, Наум Коржавин – поэт, Леонид Трауберг – режиссер) едва ли можно было назвать смешными.
Альберт Эйнштейн на веранде своего дома в Принстоне. 1940-е гг.
Неужели Эйнштейн не понимал или не знал этого? Разумеется, он все знал и все понимал…
Просто это был другой, воображаемый, вымышленный Эйнштейн, тот, что изображал задумчивость или радость, мечтательность или печаль на фотографических карточках. Со страниц журналов, с обложек книг, с плакатов и газетных полос он равнодушно и безучастно взирал на своих благодарных и многочисленных зрителей и словно говорил: «Я удовлетворен своей старостью. Я сохранил хорошее расположение духа и не принимал ни себя, ни других всерьез».
В ожидании озарения
Пергаменты не утоляют жажды.Ключ мудрости не на страницах книг.Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой,В своей душе находит их родник.
И. фон Гёте «Фауст»
«Выдающиеся ученые должны сделать что-то драматическое, чтобы объяснить общественности и правительствам те бедствия, которые могут произойти». Эти слова Бертрана Рассела, имевшие отношение к предотвращению ядерной войны (в первой половине пятидесятых годов ХХ века это было чрезвычайно актуально), вполне могут быть соотнесены и со служением науке в целом. О драматизме мысли Эйнштейн писал еще в своей «Эволюции физики». Кризис знания, по мысли ученого, может быть преодолен лишь постоянным умственным усилием, свободным научным поиском вопреки всем социальным, экономическим, политическим и даже нравственным преградам. Открытие и доказательство той или иной теории сродни интуитивному нахождению единственной ноты, интонации, услышать которую может лишь человек, наделенный особым знанием.
Читаем у Рассела: «Что касается подхода Эйнштейна к оценке той или иной научной теории, то он отличался от того, который рекомендовал в свое время Френсис Бэкон. Конечно, теория должна опираться на факты. Но любая истинная теория не есть результат механического накопления и сопоставления фактов. Ее появление скорее обусловлено способностью ученого к образному видению, как в музыке или поэзии. Когда в 1919 году Эддингтон предпринял попытку проверить предсказания Эйнштейна, наблюдая солнечное затмение, у самого Эйнштейна это вызвало значительно меньший интерес, чем у Эддингтона. В связи с этим мне вспоминается история об одной из поклонниц художника Уистлера [Джеймс Эббот Мак-Нэйл Уистлер (1834–1903)]: желая польстить, она поведала ему, что видела Баттерси-бридж [мост в Лондоне], который был совсем такой, как на его картинах. На это Уистлер воскликнул: «Природа делает успехи!»
Кажется, что и Эйнштейн подумал то же про Солнечную систему, когда она как бы решила вести себя в соответствии с его предсказаниями. Было бы трудно научный подход Эйнштейна превратить в систему учебных афоризмов для студентов. Рецепт успеха должен был бы звучать примерно так: «Для начала обзаведитесь одаренностью и незаурядным воображением, затем хорошенько изучите свой предмет, ну а дальше – ждите озарения». Но именно первый совет трудно выполним. Эйнштейн был удивительно скромным человеком. Несмотря на всемирную известность, он всегда держался очень просто, без тени превосходства. Я думаю, что его работа и его скрипка приносили ему немало счастливых минут, но постоянная забота о судьбах людей и всего человечества не позволяла ему быть безмятежным и успокоенным. Я никогда не замечал у него и малейшей зависти или тщеславия – чувств, которые не чужды были даже таким великим людям, как Ньютон или Лейбниц. Всю свою жизнь Эйнштейн заботился о личности и ее свободе, проявляя при этом огромное мужество, которого требовала обстановка, и призывал к этому окружающих, правда, часто безрезультатно. Он стал очевидцем того, как свобода личности была попрана в Германии с приходом к власти нацистов, и поэтому всегда быстро реагировал на малейшую угрозу в других странах. Он не испытывал уважения к мощным армиям, а в своем отношении к правительствам был подобен ветхозаветным пророкам. Эйнштейн был не только великим ученым, но и великим человеком, которого нужно было знать и общаться с которым было большим счастьем».
Альберт Эйнштейн и Дэвид Ротман, владелец магазина. Там ученый за $1,35 купил белые сандалии, которые можно видеть на его ногах. Ротман помог ему совершить покупку: Эйнштейн говорил с ужасным акцентом, и продавцы не сразу поняли его. С тех пор персонажей на снимке связывала дружба, они даже создали любительский струнный квартет. Лонг-Айленд, сентябрь 1939 г.
Однако ожидание озарения плюс одаренность и незаурядное воображение не могли быть продуктивными без постоянного и кропотливого труда, который у ученого порой обретал почти маниакальные черты, в чем он сам признавался.
15 марта 1955 года в возрасте восьмидесяти одного года скончался старинный друг Эйнштейна, его коллега еще по патентному бюро в Берне Мишель Бессо.
Старые друзья постепенно уходили, унося с собой дух того времени, когда жизнь казалась бесконечной, а научные горизонты бескрайними.
«Талант жить в гармонии с самим собой редко сочетается с таким могучим интеллектом».
Альберт Эйнштейн о Мишеле Бессо
Альберт Эйнштейн за работой.
Этих двух ученых связывала не только крепкая человеческая дружба (Бессо был своего рода посредником между Эйнштейном и Милевой Марич), но и общие научные интересы. Впоследствии на вопрос, почему Бессо, так много сделавший для науки, не совершил сколько-нибудь заметных открытий, Эйнштейн с улыбкой ответил: «Это очень хороший знак. Мишель – гуманист, человек мира, круг его интересов настолько широк, что он не мог стать мономаном, одержимым одной мыслью. Только одержимые способны получить то, что мы считаем значимым результатом <…> бабочка и крот – существа разные, но ни одна бабочка не станет об этом жалеть».
В этом пассаже весьма показательным является местоимение «мы» – «мы считаем значимым результатом». Мы – одержимые? Видимо, Эйнштейн прекрасно осознавал, насколько далеко он ушел от обыденного, доступного здравому пониманию осмысления жизни и смерти. Если жизнь без остатка посвящена науке и поиску гармонии, то смерть есть финал этого поиска, который, вероятно, будет продолжен другими исследователями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});