Принеси, защити, апорт, фас. Но к этому часу в его жизни произошло слишком многое. Он потерял всех, кого любил, а единственный родной человек преследовал свои цели, исполнителем которых решил сделать его. Не спрашивая согласия и не интересуясь мнением. Возможно, он даже больше не считает его братом. Горечь скопилась в груди тем самым змеиным ядом. Дошло наконец, Колючка? «Вознесенцы» столько лет использовали малефиков по своему разумению, а теперь ты сам стал простым инструментом, и каково это? Таскал лис кур – потащили и лиса. И, пусть он был никем в своих же глазах, этот Джо-Колючка, Калека-Одноножка, но при этом был и оставался племянником Константина Великого, императора Шормаару, и сыном Калахана Мэлруда, правителя Бринмора. Щенок, но самых благородных кровей. Справный инструмент в умелых руках медика.
Гвидо опустил ресницы и обошел стол. Достал письмо из тумбочки и молча, угрюмо передал его Лорке. Написано было на шорском. Это шутка? Джолант поднял почерневшие от раздражения глаза.
– И что я держу в руках?
– Папочка соскучился и хочет видеть тебя. Он умирает. – В голосе – ни капли сочувствия, но на удивление и для Джо это прозвучало как что-то, не имеющее к нему отношения. – И, если верить нашему человеку, через месяц Константин нападет на Бринмор.
Джо приподнял бровь, продолжая вопросительно пялиться на Гвидо.
– А я хочу, чтобы все это закончилось. Эта война, если она случится… Она будет последней в истории Бринмора.
– Я думал, тебе плевать на Бринмор. Как ты назвал церковь? Вознесенцы…
Движения рук Гвидо – нервные, быстрые и порывистые. Сплел пальцы, потянул ладонь. Хрустнул костяшками, средний-безымянный-указательный. Он словно танцевал руками. Или плел свою сеть. Красивые, тонкие, паучьи пальцы талантливого врача. А чей ум? Политика? Интригана?
– Война так же неизбежна, как смерть от клыков химер, – начал он, в задумчивости растягивая гласные на иноземный, шорский манер, – но неужели ты думаешь, что, если Шор победит, всё будет плохо? Подумай: может, Бринмор и следовало бы стереть с лица земли. Такая авантюра… Конец света – это не случайное стечение обстоятельств, ты в курсе? Это операция, это план… И он не мог пройти мимо верхушки Бринмора и его церковных псов. Рыба гниет с головы. И, может быть, смерть твоего отца – это хорошая возможность…
– Для чего?
Гвидо нетерпеливо пристукнул по столу костяшками. Мол, как до тебя не дойдет?
– Занять его место. Исправить всё! Вступить в союз с Шором!
Сердце упало. Джо сел прямо на пол – не выдержал веса своего тела на протезе и растянулся снова, унизительно. Унизительно! Недостойно короля. Недостойно принца! У него не то что колени – руки тряслись. Голос дрожал, но спросил он совсем не то, что вертелось на языке, что истерикой билось в голове. Он спросил:
– Операция? План? Кому могло прийти в голову… совершить такое?
Гвидо молчал мучительно долго. А когда заговорил – его голос, вначале тихий, взлетел, расправил крылья, зазвучал гулко и чуждо, и Джоланту захотелось отползти прочь, закрыть глаза ушами, не слышать, не верить в это.
Потому что наконец всё становилось на свои места. Так с болью вправляют плохо сросшуюся кость. Что-то подобное, должно быть, чувствовал Джо, когда шорка пилила ему ногу, избавляя тело от мертвой плоти.
– Мне. Нам. Культу Семерых. Да… Да! Богов – Семь, как дверей человека: два глаза, два уха, две ноздри и рот. Семь, как небес и кругов ада, как грехов и цветов в радуге. Как дней недели! Как нот! Как великих алхимических элементов! Как богов у старого Шормаару – Ан и Ашур, Энлиль и Энки, Иштар, Мардук и Нанна! Знаешь, что Энлиль – это Малакий? Что Мардук – это Марвид? Нет? Конечно, нет! Бринмор забыл это все!
Гвидо уронил руки, раскинувшиеся было, как крылья птицы. Он тихо добавил:
– Мы просто хотели, чтобы он вспомнил. Чтобы все они… все вспомнили, заглянув в лицо Забытым Семерым. Ты спрашивал, чего я хочу?
Джо сидел, обхватив голову руками. Он начал видеть. Впервые услышал настоящий голос своего брата, его мысли, и утонул в их потустороннем движении, непонятном уму простого смертного. Гвидо же выдохнул, поправил растрепанные русые волосы и спокойно плеснул себе вина. Отпил, прополоскал горло и чмокнул губами. Стукнул бокалом о стол.
– Ты спрашивал, чего хочу я? Исправить дерьмо, которое сотворил. И чтобы ты мне в этом помог. Теперь тебе понятно, – он скривился, и хотелось верить, что от кислого вкуса шорского винограда, – братец?
Жесткие слова. Так вот какой Гвидо на самом деле: не было больше ребенка, которого помнил Джолант, того нерешительного и тихого мальчика, плачущего на заднем дворе, когда его мама решила сварить бульона и убила любимую курочку-Чернушку. Этот присел бы рядом с ребенком, с чьего длинного носа капали сопли и слезы, и начал объяснять о логике, о необходимости и о том, что кто-то создан, чтобы его сожрали. И при этом бы размахивал руками и вещал о силе древних языческих богов.
Сдержать «приятно познакомиться» оказалось сложнее, чем взять себя в руки. Джолант сбледнул от боли, но поднялся на ноги, пусть и с трудом подтащив протез. Один из ремешков на бедре разошелся и пришлось застегивать сложную конструкцию заново. Привычный ритуал уменьшил дрожь в руках, дал время обоим перевести дух, но Джолант всё равно едва ли был в себе.
– И что теперь? Ворвемся в Канноне? Кинем в Калахана известием о том, что его сын выжил? Нам никто не поверит.
– Глупости! У нас есть поверенные, есть законники, а они могут и пастушка из Лимы сделать королем, не то что бастарда рода Мэлрудов. Но пока соваться в Канноне – плохая идея.
– Почему?
– Потому что меня туда пригласил лично прелат Тито и глава нашего культа. Это, сам понимаешь, дурное сочетание. Ну, нет. Скорее вот. – Гвидо отодвинул рукой карты, шуршащие бумаги, иные какие-то обрывки и свитки писем, поманил к себе брата. Случившаяся вспышка никак на нем не отразилась, легкая улыбка вернулась на его губы, холодно поблескивали серые глаза. Паучьи пальцы звонко выбили трель по тубусу с письмом, которое он передал Джоланту. На этот раз было читаемо. Хоть что-то, чтобы Джо перестал чувствовать себя дураком.
Ключник увидел знакомое имя. Поднял взгляд на Гвидо. Перед ним мелькали смутные воспоминания прошлого: то, как ужасный монстр отрезал им путь к отступлению, как брызнуло у Лидии из горла, как земля дрожала, а небо горело. И лицо, ненавистное, белое, как брюхо у дохлой кумжи! Крысиные алые глаза и бред, слетающий