Читать интересную книгу Пан Володыёвский - Генрик Сенкевич

«Главнокомандующий» снова бросился обнимать маленького рыцаря. Мать и дочь Боские только руки складывали, благодаря всевышнего, что свел их с такими добрыми людьми. Обе заметно повеселели.

— Будь жив старый хан, — сказал Ненашинец, — еще легче бы все уладилось: он к нам премного был расположен, а про молодого обратное рассказывают. Да и тех армянских купцов, за которыми пан Захарий Пиотрович едет, уже при молодом хане[44] в самом Бахчисарае пленили, и, говорят, будто по его распоряжению.

— И молодой переменится, как переменился старый; он то же, пока не убедился в нашем добромыслии, был заклятым врагом польского народа, — промолвил Заглоба. — Мне это лучше, чем кому другому, известно, как-никак семь лет посидел у него в неволе.

И, сказав так, подсел к пани Боской.

— Мужайся, сударыня! Погляди на меня. Семь лет — не шутка! А ведь вернулся и сколько еще нечестивых псов перебил: за каждый день плена по меньшей мере двоих отправил в ад, а на воскресенья и праздники — как знать, может, и по трое, а то и по четверо придется, ха!

— Семь лет! — повторила со вздохом пани Боская.

— Провалиться мне на этом месте, если я хоть день прибавил. Семь лет во дворце самого хана, — повторил Заглоба, таинственно подмигивая. — И да будет тебе, сударыня, известно, что молодой хан — мой…

Тут он прошептал что-то Боской на ухо, разразился внезапно громогласным «ха-ха-ха» и принялся колотить руками по коленям; в конце концов, войдя в раж, старый шляхтич похлопал по колену и свою собеседницу и изрек:

— Славные были времена! В молодости что ни шаг — неприятель, что ни день — новые проказы! Ха!

Почтенная матрона, чрезвычайно смутившись, несколько отодвинулась от веселого рыцаря, а барышни потупились, без труда догадавшись, что пан Заглоба имел в виду проказы, о которых их врожденная скромность и думать не позволяет, тем паче что мужчины громко расхохотались.

— Надо поскорей послать кого-нибудь к пану Рущицу, — сказала Бася, — чтоб пана Пиотровича уже ждали в Рашкове письма.

Богуш поддержал ее:

— Да, да, судари мои и сударыни, спешить нужно, пока зима: во-первых, чамбулы не показываются и дороги свободны, а во-вторых… во-вторых, весной бог весть что еще может случиться.

— Неужто пан гетман известия из Царьграда получил? — спросил Володыёвский.

— Получил, о чем мы с тобой особо побеседуем. И с ротмистрами этими побыстрей надо кончать, как сам понимаешь, когда Меллехович вернется? От него ведь многое зависит…

— У него все дел — уцелевших разбойников добить да тела предать земле. Сегодня еще возвратится либо завтра утром. Я велел только наших похоронить, Азбовых необязательно — зима на носу, заразы можно не опасаться. Все равно волки их приберут.

— Пан гетман просит, — сказал Богуш, — Меллеховичу в его деле препон не чинить: хочет ездить в Рашков, пускай ездит. И еще просит пан гетман татарину этому полностью доверять, так как в его любви к нам нимало не сомневается. Великий это воин и много пользы принести может.

— Пусть себе ездит хоть в Рашков, хоть куда, — ответил маленький рыцарь. — После того как мы с Азбой покончили, он мне не очень-то и нужен. Больших ватаг теперь раньше первой травы не жди.

— Неужто Азба погромлен? — спросил Нововейский.

— В пух и прах! Не знаю, унесли ли ноги хотя бы двадцать пять человек, да и тех по одному переловим, если Меллехович уже не переловил.

— Вот радость-то, — сказал Нововейский. — Теперь можно в Рашков спокойно ехать. — И добавил, обратившись к Басе: — Ежели угодно, мы захватим письма к пану Рущицу, о которых твоя милость изволила упомянуть.

— Благодарствуем, — ответила Бася, — за оказией дело не станет, — мы туда все время нарочных посылаем.

— Гарнизонам надлежит меж собою постоянную связь поддерживать, — пояснил пан Михал. — Так значит, ваша милость, вы с этой прелестной барышней в Рашков едете?

— Прелестная барышня! Малявка она еще, досточтимый сударь, — ответил Нововейский. — А в Рашков мы едем потому, что мой беспутный сын там у пана Рущица под началом служит. Скоро десять лет, как из дома сбежал; только письма писал в расчете на мое родительское снисхождение.

Володыёвский даже в ладоши прихлопнул:

— Я сразу догадался, что ты пана Нововейского родитель, и уже было собрался спросить, да, услышав про беды любезной нашей гостьи, обо всем на свете забыл, тотчас догадался: вы и лицом схожи! Значит, это твой сын!..

— В том меня его покойница мать заверяла, а поскольку особа она была добродетельная, не вижу причин сомневаться.

— Я такому гостю вдвойне рад! Только, ради бога, не называй сына беспутным: он отличный солдат и достойный кавалер; иметь такого сына весьма почетно. После пана Рущица он первый наездник в хоругви. Тебе небось и невдомек, что он любимец гетмана! Ему уже не раз доверяли разъездами командовать, и из каждого дела он выходил с честью.

Нововейский даже покраснел от удовольствия.

— Пан полковник, — сказал он, — сплошь да рядом отец для того лишь чадо свое хулит, чтобы кто-нибудь его слова оспорил, и я полагаю, ничто не может сильней порадовать родительское сердце, как противоположные утвержденья. И до меня уже доходили слухи об успехах Адася на службе, но лишь теперь я подлинную испытываю радость, слыша подтверждение молвы из столь славных уст. Говорят, сын мой не только отважный воин, но и держит себя степенно, что мне даже удивительно, ибо прежде сущий ветрогон был. На войну его, шельму, с малолетства тянуло, и лучшее тому доказательство, что мальчишкой из дома удрал. Признаться, поймай я его тогда, хорошенько бы проучил pro memoria «Для памяти (лат.).», но сейчас, вижу, придется об этом мысль оставить — ну как опять на десять лет сгинет, а старику-то тоскливо.

— Неужто за столько лет ни разу домой не заглянул?…

— А я ему воспретил. Однако ж, и у меня сердце не камень: сами видите, первый к нему еду, поскольку он службы оставить не может. Хотелось мне, сударыня-благодетельница и милостивый сударь, просить вас девку мою приютить и одному отправиться в Рашков, но коль скоро вы говорите, на дорогах спокойно, возьму и ее с собой. Она у меня как сорока любопытная, пускай поглядит на свет.

— И люди на нее пускай поглядят! — вставил Заглоба.

— Не на что смотреть! — ответила барышня, хотя смелые черные ее очи и сложенные будто для поцелуя губы говорили совсем иное.

— Малявка она еще, истинно малявка! — сказал Нововейский. — Но едва завидит пригожего офицера, точно бес в нее вселяется. Оттого я предпочел ее с собою взять, нежели дома оставить, тем более что и дома девке одной небезопасно. Но коли мне придется без нее в Рашков ехать, будь добра, сударыня, повели ее на привязь посадить, чтоб не выкинула какой-нибудь штуки.

— Я сама не лучше была, — ответила Бася.

— Сажали ее за прялку, — подтвердил Заглоба, — она с нею в пляс, если никого получше не подворачивалось. Но ты, я вижу, сударь, шутник. Баська! Охота мне с паном Нововейским выпить — я ведь тоже пошутить люблю.

Меж тем, еще до того, как подали ужин, дверь распахнулась и вошел Меллехович. Пан Нововейский, будучи увлечен разговором с Заглобой, вначале его не заметил, зато Эвка сразу увидела, и щеки ее ярко вспыхнули, а потом вдруг покрылись бледностью.

— Пан комендант! — обратился Меллехович к Володыёвскому. — Согласно приказу беглецы изловлены.

— Отлично! Где они?

— Я велел их повесить, как было приказано.

— Хорошо! А твои люди вернулись?

— Часть осталась для погребения тел, остальные со мною.

В эту минуту Нововейский поднял голову, и на лице его выразилось чрезвычайное изумление.

— Господи! Что я вижу! — пробормотал он.

После чего встал, подошел вплотную к Меллеховичу и воскликнул:

— Азья! А ты что здесь, паскудник, делаешь?!

И протянул руку, намереваясь схватить татарина за шиворот, но тот так и взвился — точно в огонь швырнули горсть пороха, — сделался мертвенно-бледен и, уцепив руку Нововейского своими железными пальцами, сказал:

— Я тебя, сударь, не знаю! Ты кто таков?!

И с силой оттолкнул Нововейского, так что тот отлетел на середину горницы.

Несколько времени шляхтич от ярости не мог вымолвить ни слова, но, переведя дыхание, разразился криком:

— Сударь! Пан комендант! Это мой человек, к тому же беглый! С малолетства у меня в доме!.. Отпирается, каналья! Холоп мой! Эва! Кто это? Говори!

— Азья! — пролепетала, дрожа всем телом, Эва.

Меллехович даже на нее не взглянул. Его взор был устремлен на Нововейского: раздувая ноздри, он с неописуемой ненавистью пожирал глазами старого шляхтича, сжимая в кулаке рукоятку ножа. От движения ноздрей усы его встопорщились, и из-под них показались поблескивающие белые клыки — в точности как у разъяренного зверя.