– Да, это я… Это я, Жермена! Друзья! Не беспокойтесь обо мне больше! Я вернулся живым и здоровым!
Жермена, плача от радости, допытывалась, как он себя чувствует, не ранен ли. Она смотрела страстным взглядом, засыпая вопросами:
– Что с вами делали?.. Вам не причиняли боль?.. Где вы находились столько дней? Я умирала от страха за вас! Мы должны скорее уехать из этого противного места!
Сестры тоже допытывались, только более робко, а Бобино, светясь милой улыбкой, порывался, в свою очередь, вставить слово в общий хор радостных и тревожных слов.
А князь, здороваясь со всеми, рассеянно пожал Бобино руку и не выказывал к нему прежнего братского отношения, всегда так радовавшего типографского рабочего, хотя ведь юноша не навязывался в дружбу знатному барину. Мишель сам почти насильно заставил относиться к себе как к близкому и звать на «ты».
Сейчас парень прямо застыл от холодного рукопожатия князя и от его обращения на «вы».
Бобино просто не знал, как теперь себя вести, когда князь устало и равнодушно сказал:
– А! Это вы… Рад вас видеть, право, очень рад, – и, повернувшись к нему спиной, стал обнимать Берту и Марию, любовь к ним не была искалечена внушениями Мондье, и князь говорил нежные, ласковые слова. – Милые мои детки! Дорогие мои сестрички! – твердил он, обнимая и целуя их. При этом Мишель даже весь преобразился от радости. – Как долго тянулось время вдали от вас, как я тревожился… Я уже терял надежду вернуться к вам… Думал, как вы будете жить без меня? А вы, я уверен, тоже скучали о старшем брате?
При словах старший брат русский осекся, будто сказал нечто недозволенное.
Он по-прежнему испытывал братскую любовь к сестрам, такую же сильную, как тогда, когда был переполнен нежной страстью к Жермене. Но сейчас это потускнело, почти погасло под воздействием гипноза, и молодой человек спрашивал себя: откуда, почему возникло в уме название старший брат, ничего, собственно, не означавшее для него.
Только один Бобино, которого удивили вид и странное поведение князя, отметил его замешательство.
Обеспокоенный переменой в облике и манерах Березова, человека столь выдержанного, и желая разобраться в происходящем, Бобино начал задавать вопросы.
– Скажите, пожалуйста, что с вами там происходило?
Князь ответил спокойно, будто с ним не случилось ничего необычного.:
– Меня увезли люди в масках… очень далеко… с завязанными глазами… часть ночи… с разбойниками… с очень симпатичными людьми!..
– А что они делали с вами эти восемь дней?
– Очень хорошо ухаживали… я жил в подземном дворце… с электрическим освещением… везде пышные ковры, мебель дорогой работы… Предметы, какие бывают в самых богатых домах… прекрасная кухня… дорогие вина… И люди… Люди… благовоспитанные… как в лучшем обществе…
– Но почему же вас захватили в плен?
– Не знаю…
– И они отпустили вас так просто… не потребовав выкупа?
– Честное слово, не знаю… не думаю…
– Зачем же все-таки они позволили убить некоторых из своих, чтобы захватить нас? Ради чего такая жертва с их стороны, если они не хотели выкупа?
– Не знаю… – ответил князь со скучающим усталым выражением в голосе.
– Что касается месье де Шамбое… его слуг… мы ничего о них не знаем, – продолжал Бобино. – Это по меньшей мере подозрительно… Они исчезли вовремя, когда мы начали драться с разбойниками… Здесь что-то нечисто…
– Ничего подозрительного тут нет! Месье де Шамбое – настоящий джентльмен… Он мой друг! Сделайте одолжение, прошу вас не говорить о нем ничего плохого! – неожиданно горячо заступился князь.
Бобино, совершенно озадаченный ответом, расстроенный непривычно сухим и холодным тоном, грустно замолчал и посмотрел на Жермену, та тоже была в недоумении.
Она попыталась продолжать расспросы, надеясь, что Мишель обмолвится каким-нибудь словом, что позволит разгадать некую тайну, почти наверняка страшную.
– Скажите все-таки, эти люди, что вас похитили, эти разбойники, кто же они такие? Знаете ли вы их имена, видели ли их лица, могли бы их узнать? Ведь, быть может, вы помогли бы полиции…
Мишель довольно резко прервал Жермену:
– Повторяю, они очень хорошие люди! Предупредительные, вежливые, обходительные. Почему вы настроены против них? Они не сделали мне ничего плохого… Оставим это, мне надоело. Побеседуем лучше о другом.
Заметили, что на все вопросы князь отвечал либо очень неопределенно, либо с раздражением, удивлявшим и огорчавшим друзей. Его словно подменили: всегда добрый, благожелательный и умный, он стал раздражительным, и его ясная мысль будто затуманилась.
Бобино, Жермена и сестры думали со страхом: не подвергали ли Мишеля каким-нибудь мучениям, что подействовали на его психику…
Всеми способами друзья пытались его развлечь. Распорядились подать в комнату вкусный ужин с бордо, его ценил Мишель, хотя пил очень немного. Застолье в кругу близких князю как будто понравилось. Он выказывал дружеское расположение к Жермене и ее сестрам, но с Бобино обращался холодно, точно затаив что-то против него; это все более огорчало и беспокоило типографа.
Жермена еще сильнее, конечно, страдала, видя, как переменился Мишель. Хотя он говорил с ней приветливо и вежливо, прежней страстной любви больше не чувствовалось, остались только учтивость хорошо воспитанного мужчины и чисто приятельская симпатия. Пальцы уже не касались ее руки с трепетом, и в голосе не звучали привычные ласковые интонации.
Хорошо поев и сказав несколько приветливо-сдержанных фраз, Мишель объявил, что очень устал и хочет спать. Жермена не знала что и подумать, когда он, уходя, лишь пожал ей руку. Она шептала про себя:
«Он меня больше не любит… Я это вижу… Я чувствую это… А я!.. Господи, Боже мой!.. Если бы он знал о моем секрете! О секрете, что мучает меня с первого дня, как я его увидела. Нет! Я буду бороться, я лучше умру!.. Он ничего не узнает… Теперь в особенности!..»
ГЛАВА 8
Проснувшись очень рано, Березов остался в спальне разбирать почту.
Он вскрывал большие пакеты, накопившиеся за неделю, распечатывал письма, бросал в корзину те, что считал ненужными, ставил пометки на требующие ответа, откладывал, чтобы прочесть, послания близких.
Бегло просмотрев несколько газет, позевав над политикой, пожав плечами над светской хроникой и нахмурясь при чтении идиотских сплетен, называемых «бульварными», князь позвонил и попросил подать завтрак.
– Месье будет кушать один? – спросил слуга.
– Да, и в своей комнате.
Не спеша закусив, выпив кофе и ликера, спокойно подымив первой папиросой, столь любимой завзятыми курильщиками, он взял четыре листа, испещренных мелким, убористым почерком.