Читать интересную книгу Блатной романс - Семен Майданный

И тут у генерального папы ожил мобильник.

– Алло… Урзум?.. Какие розы? Красные? Отбой. – Папа убрал мобильник и зачем-то объяснил Шраму: – Сегодня Алина здесь выступает, я Урзума за букетами заслал.

И так папины слова были похожи на оправдания, что и до этого наэлектризованный Шрам начал напрягаться еще усиленней. С какого такого перепою Михаил Геннадьевич свет Хазаров решил оправдываться перед Сережкой Шрамовым? А Михаил свет Геннадьевич пожал руку садящегося за стол четвертого человечка и фальшиво пропел:

– Одна из них белая-белая была как невеста несмелая! Другая же алая-алая была как… Забыл. Знакомься, Шрам – Лавр Иннокентьевич. Лавр Иннокентьевич, это – Сергей Шрамов. Ну я вам рассказывал. Лавр Иннокентьевич, бумаги у вас при себе?

– Да, – прежде чем произнести такое маленькое слово, трижды подумал новенький. Лет ему было под сорок. Держался он, словно проглотил клюшку и боится обратиться к врачу. Щеки Лавра Иннокентьевича хотя и были весьма худы, лоснились, будто смазаны кремом от загара, который никак не впитывается. Костлявые руки Лавр Иннокентьевич держал на крышке стоящего на коленях видавшего виды пухлого портфельчика.

– Ну вот, теперь все в сборе, – не глядя на Сергея, бесцветно сказал генеральный папа. – Можем пройти в кабинет и кое-что подписать.

Сергей Шрамов стал напрягаться дальше некуда. Стенки кишок стали обрастать льдом, как крылья преодолевающего Северный полюс самолета. Если «кое-что» подписать должен не Сергей, то какого лешего главный папа тащит Шрама с собой? Повышает в должности? Дружбой одаривает? Знакомая фишка: «Дайте медный грошик, господин хороший, к вам вернется рубль золотой…» Что-то Сергей не заметил, чтоб вокруг папы свободные вакансий образовались. И не такой человек Михаил свет Геннадьевич. Значит, «кое-что» подписать должен будет Сергей. И тогда штормовое предупреждение «белорусских» друзей становится очень похоже на правду.

– Прежде чем подписать, нужно обсудить, – тяжело выжал Шрам.

Ой с каким скрипом из него рождались эти опальные слова! Это было похоже, как самому себе без наркоза резать аппендикс. Но это нужно было сказать вслух, потому что Сергей сделал невозможное – поднялся в Виршах без всякой на то папиной поддержки, а господин Хазаров старательно не замечает новый шрамовский статус-кво. Так до сих пор Михаил Геннадьевич и не озвучил, кто таков теперь для него Шрам и как видятся дальнейшие расклады со Шрамом. И гонит непонятку типа «можем пройти в кабинет…»

Сергей не тянул на папу, свято чтя понятия независимо от того, прав старший или не прав. Но больше десяти процентов с прибыли комбината засылать не намерен – не положено. А ради десяти процентов никаких бумаг подписывать не надо.

А пауза за столом как повисла после Сережиного демарша, так все тянулась и тянулась. И даже местные мюзик-холловские плясуньи подсознательно обходили столик десятой дорогой. Чуяли ливером плясуньи, что недушевно застыли за этим столом четверо представительных орлов.

Сергей сидел на хлипком пластиковом стульчике нога на ногу. Локоть на столике рядом с наперстком кофе, другая рука в кармане как бы нечаянно ножик-выкидуху дрочит. Лавр Иннокентьевич позу не менял, как сел, пальчиками барабанил по заклепкам на ручке портфеля и лоснящимися щеками отражал картинку с телевизора. Толстый Толян дышал редко-редко, спокойный, будто слон-импотент, и просто ждал, как поведет себя папа. Уже однозначно отучился Толстый Толян иметь свое мнение.

А Михаил Геннадьевич застыл гранитной глыбой, и даже внутренний пламень потух в глазах Михаила Геннадьевича. «Пилик-пи-лик-пилик» – чирикал супернавороченный компьютер в голове генерального папы, доискиваясь, с чего это Шрамик стал такой борзый. И главное, как с этой ботвой Михаилу Геннадьевичу поступить дальше?

Наконец компьютер перебрал все варианты и выдал ответ:

– Если ты сейчас не пойдешь с нами, я тебя, щенок, подарю сестрорецкой братве! – раздул зоб и наежил седины папа. – Стоит позвонить, как через пять минут за тобой озорные сестрорецкие мальчики на «харлеях» примчатся. Соскучился?! – А вот это папа уже ронял лицо. Достаточно было намека, зачем же угрозу вслух по полной грузить? Разве и так не ясно?

Если отношения гласно переходили на такой гнилой уровень, Сергей автоматом освобождался от прежних обязательств перед старшим. Шрам подумал, предъявить или не предъявить настоящую причину, по которой он встал дыбом. Ведь не в бумагах и кучерявых подписях, в конце концов, было дело. Дело было гораздо хуже. Кинул папа Сергея, как выбрасывают использованный презерватив. Сдал папа Сергея, как сдают щипачи в скупку украденные у обрыдлых любовниц золотые кольца. Последней сукой позорной оказался папа.

– Ты меня уже сдал, только не сестрорецким, а Вензелю! – будто плюнул, резко ответил Сергей. Типа, если объявы пошли, то пусть прозвучат с двух сторон. Так оно честнее.

Сегодня с утреца, когда Шрам передавал разводной чемоданчик с парой лимонов долларов своему гэрэушному другу, друг из симпатии сделал бесплатный подарок. Поведал о том, что Михаил Хазаров и личность, известная в городе по кликухе Вензель, пришли к соглашению: Хазаров оставляет за собой лакомый нефтекомбинат, но сдает Вензелю Шрама со всеми потрохами. И Вензель получает право завить Сергея в колючую проволоку, пока не достучится до тайны эрмитажных списков. Предложение, от которого господин Хазаров не смог отказаться. И еще подсказал гэрэушник, что Алина… но это вспоминать слишком больно.

И все. Будто лопнула струна. Кинутся сейчас урки жадно рвать Шрама – он ответит. Он умеет сатанеть не хуже. Он может выдрать жилу из своей руки и на ней подвесить папу. Не кинутся – все равно больше тереть здесь нечего.

Сергей встал со стула, студено легкий и равнодушный, не глядя ни на кого конкретно и обнимая вниманием всю поляну. Нет, на него не рыпнулись. Даже странно. Сергей вертко попятился на относительно безопасное расстояние и двинул из здания. Он не бежал, но шел как ледокол, рассекая толпу. И такая хладнокровная, нелюбезная улыбочка гуляла у него по физиономии, что толпа сама собой расступалась. Только какая-то билетерша тявкнула оскорбуху вслед.

В фойе уже кое-как было слышно, что творится на сцене.

– А сейчас мы попросим финалистку Любу под номером пять станцевать для нас рок-н-ролл! Люба, слазь с дуба… – зажигательно надрывался конферансье.

Но нет, рано вздохнул полной грудью Шрам, рано шерсть на волчьем загривке улеглась. В пустом фойе выяснилось, что Толстый Толян чешет следом, будто танкер за ледоколом, не догоняет и не отстает. Сергей не оборачивался, но цепко фильтровал и пас отражение Толяна в зеркалах, в бликах на надраенном воском паркете и обшитых лакированным деревом колоннах.

Сергей щупал ушами звук преследующих тяжелых шагов, легко пробивающихся сквозь вибрирующий концертный гул из зала. В зале мюзик-холловские мадонны, выстроившись в ряд, дрыгали чулками-сеточками на ногах, типа подсобляли финалистке Любе. «Сегодня ты на Брайтоне гуляешь, а завтра, может, выйдешь на Бродвей!» А Толян чесал следом, не догоняя и не отставая. Что ему такое учудить назначил старший папа?

Парадный выход из здания. И опять поперек расступающейся толпы фраеров Шрам нацелился на автостоянку. Докатывающаяся сюда с близкой Невы прохлада не остужала голову.

Наоборот. Когда Сергей увидел, что окруженный темно-синими, как английские деловые костюмы, «фордами», и зелеными, будто глаза у стрекоз, «фольксвагенами», «мерс» радикального черного цвета пуст, внутри Шрамова ненависть к папе завыла, будто ветер в трубе, и закипела с вдесятеро пущей силой. Салман Радуев отдыхает!

Тогда Сергей развернулся на месте и с прежней решимостью зашагал обратно. Руки в карманах, на портрете то ли ухмылочка, то ли оскал. Уступи дорогу, видишь – человек с головой не дружит? Стеклянным чучелом глаза. «Теперь уж мы наш новый мир построим в одной отдельно взятой на поруки!..»

– Вот это правильно, – затарахтел Толстый Толян и посеменил следом, когда Шрам с ним поравнялся и не буксанул. – Повинись, Миша простит, он папа отходчивый.

Сергей не стал посвящать Толяна в свои планы, он просто пер назад, а Толян рулил на привязи и тарахтел испорченным радио:

– Миша меня послал за тобой, типа, может, у тебя приступ какой? Папа не обиделся. Папа сказал: «Головокружение от успехов». Папа сказал: «Одумается и вернется». – Толян тряс пузо и шепелявил, задыхаясь от выбранной Сергеем скорости, и виновато кривил брови. Ему самому не нравилось, как повел себя старший папа. Но отучился Толян рассуждать и судить.

Они наследили на навощенном после антракта полу фойе, с деревянными лицами обминули растопырившую ручонки билетершу и снова оказались во внутреннем буфете. Но ни папы, ни Лавра Иннокетьевича здесь уже не было. На их месте подтянуто сидели две девяносто – шестьдесят – девяносто с номерами «пять» и «три» и, поджав губки, слушали пятидесятилетнего карапуза с по две рыжьевые гайки на каждом оттопыренном пальце.